правдой наверняка. Один сын скажет, что вот эта трубка была у отца любимая, а дочка поклянется, что та трубка ему все до единой затяжки испоганила.

Я его слушаю вполуха, он еще сколько-то говорит. У него есть старый комод, который он приспособил под шкаф для бумаг, – у него там счета, газетные вырезки и прочие бумаги, никакой посуды. Лена почти все вытряхнула на пол. По чести сказать, Мурт тот еще барахольщик. Сгребаю охапки бумаг, запихиваю их в отсеки для тарелок.

– Отец твой был тот еще гуляка. Даже мальцом, – Мурт мне.

– Интересно, когда именно он узнал, что у него это есть. Дар. Когда точно стал уверен.

– Тогда все по-другому было.

– В смысле?

– Медицина с тех пор ушла далеко. Тогда очень мало что можно было достать – только домашние средства. Религия, думаю, свою роль тоже сыграла.

Иногда я понятия не имею, о чем Мурт толкует.

– Ты, Фрэнк, не… как сказать… не такой ограниченный, как прежние поколения.

Еще через десять минут я почти закончил, закрепляю подлокотник у кресла монтажной лентой, и тут у меня жужжит телефон. Скок: скоро буду.

Из-за всей этой чехарды с Леной Мурт в полном раздрае. Она уехала, вся насупленная, с рюкзаком лаванды. Хочет добраться стопом до продуктовой ярмарки в Портарлингтоне[76] и там продать все это добро. Вижу, Мурту неймется двинуть за ней, а потому говорю, что доделаю тут все сам.

На дворе я ногой сгоняю к стене последние обломки Везунчика, размышляя, заморочится ли Мурт склеить пса обратно, и тут слышу – как гром среди ясного неба – шум мотора. Со скрежетом вкатывает на подъездную дорожку. Это Скок на зеленой машинке Рут. Не знаю, подумал ли я, что это Лена приехала меня раскатать или как, но сердце у меня колотится.

– Какого хера?

– Залезай. – Он едет параллельно реке, пока мы не оказываемся у моста Слейтера. – Прокатимся?

– Куда?

– К Киллешину[77]. Там какой-то фестиваль сейчас.

Ему гроб с крышечкой, если его застукают за рулем Рутиной машины. Но надо признать, я рад не возвращаться домой еще какое-то время.

Поток машин в ту же сторону, что и мы, прет немаленький, и мы решаем съехать где-то на полпути и встать. Тут поле, где мы в свое время укатывались на великах, когда сачковали с уроков. В углу шикарная каменная горка – если влезть на нее, видно весь город. У Скока уже скручен косяк. Я с ходу затягиваюсь, слезаю с камня на пружинистый мягкий мох и ложусь навзничь. Смотрю прямо в небо – оно, если лежать под ним плашмя, огромное.

Глазея на облака, что бегут высоко-высоко, я сосредоточиваюсь на одном конкретном. По кромке оно меняет очертания, прям очень постепенно, делается длиннее и тоньше.

Что она там сказала – “восемь – не волшебное число”? Ага, Лена, не волшебное – и что? Не понимаю, чего она так на Батю взъелась.

Недалеко от моего левого уха тикает сверчок. Жуть как трудно ловить этих сверчков-то, мы пробовали когда-то насобирать их целую банку из-под варенья, еще в детстве.

Девчонка не в счет? Ну, девчонок у нас в семье нет. Если только она не слыхала чего-то про Берни. Откуда? Нет, про Берни она ни сном ни духом, о нем она вообще не заикалась. Да и Берни всегда ей больше всех нас нравился.

Прямо рядом с моей рукой заводится еще один сверчок. Когда смотрю первый раз, не могу его углядеть. А потом вижу: вот он висит на высокой травинке. Как только засекаешь, так это сто процентов очевидно – он на остальном фоне четко так выделяется.

Сколько вообще у него было… девчонка – это наполовину… Вдруг до меня доходит. Сколько вообще… Я врубаюсь. Вот чего она про восемь талдычила. Намекает, что Батя шашни крутил. Что у него был еще ребенок. И я не седьмой сын.

– Ты что-то вусмерть затих, – Скок мне.

Не хочу говорить, о чем думаю, – чувствую, будто предаю Батю, пусть даже только в голове у себя.

– Слушаю сверчков.

Не помню, на какое облако смотрел, выбираю поэтому другое и сосредоточиваюсь на нем.

Если был сын до Лара или после него, тогда получается восемь. Я восьмой. Как она и сказала, восемь – число не волшебное. В каком-то смысле это как раз того сорта херня, какую Лена сказала б, чтоб меня завести. Но это и объясняет, почему у меня не проявляется дар. Берни тут ни при чем. Берни. Я обкурен, а поэтому, чтоб сообразить, мне нужно время. Седьмым тогда становится Берни, а не я. Но если он и впрямь дожмет то, о чем говорит, если на некотором уровне он не мальчик, тогда в семье выходит вроде как плюс на минус. Так в мою это пользу в итоге или нет?

– Брось, Фрэнк, все у тебя как-то получится с Джун.

– Я не о том.

Не собирался ничего ему выкладывать, но хотя бы часть всего этого надо произнести вслух. Стараюсь как могу, выдаю Скоку, что за дела, рассказываю про Берни и что говорил Мурт. А следом вот этот новый финт – если Лена имеет в виду то, что, как мне кажется, она имеет в виду.

– Погоди-ка, – он мне. – Мне не на сто процентов ясно: ты, что ли, хочешь сказать, что у тебя нет дара?

– Возможно, нет.

– Но как же ты лечил бородавки и сыпи? И у того пацана лишай на прошлой неделе?

– Плацебо. Так бывает. Если б ты попробовал, у тебя тоже получилось бы. Нет во мне ничего особенного.

Подумав об этом сколько-то, он качает головой.

– Если отставить в сторону Берни, Лена тебя просто накручивает. Даже если и есть какая-то правда в ее байке, с чего б Роза стала ее выкладывать Лене?

Думаю я не очень ясно, чтоб в этом разобраться. Но с той минуты, как до меня дошло, что у Бати могло быть еще одно дите, эта мысль меня зацепила. Будто я уже знал, что для нее тут есть место.

– У них дороги пересеклись в Уэксфорде. Она живет в Балликалле, и вот, вылезло. Но, думаю, она что-то замышляет.

– Я там разок был. Застрял наглухо, когда стопом возвращался с пляжа Ганнах. Лило в Балликалле[78] как из ведра.

Мыслями я уплываю во вчерашний вечер, до всех этих выкрутасов Лены. Как мы болтали с Джун у бара. Все было так просто – по-своему чисто. Последнее из того, что со мной случилось незатейливого.

– Красивый пляж, – Скок мне. – Всего час езды, потолок.

– Докуда?

– До