надежным оплотом белых, со всех концов быстро стекались сторонники «единой неделимой России».

Властелин Керченского полуострова генерал Гагарин объявил мобилизацию сразу шести возрастов — с 1894 по 1899 год включительно.

Профессор Крылов прочитал в газете приказ о мобилизации и задумался. Белыми, сухими руками погладил он свои колени, как будто это могло помочь ему, поднялся с кресла и позвонил. На звонок пришла худенькая пожилая женщина.

— Маланья Петровна, попроси ко мне Олега!

Через несколько минут в кабинет вошел Олег, рослый юноша с вьющимися черными волосами, в студенческой форме.

Он хмуро посмотрел на отца. Сын никак не мог забыть, что обозлившийся на большевиков отец не дал ему окончить последний курс Академии художеств: профессор со всей семьей бежал на юг, хотя большевики ничем не угрожали ему.

— Как дела, мой милый? — спросил профессор.

— Дела? Дела ничего, папа, — пожал плечами юноша. Его удивила неожиданная ласковость отца.

— Все малюешь? — усмехнулся профессор, внимательно поглядев на сына.

Прошелся по кабинету, поскрипывая старомодными ботинками, и спросил:

— Что невесел? Нездоровится?

Олег скупо ответил:

— Думаю.

— О чем? Поведай нам, если сие не тайна.

— Сюжет картины обдумываю, — неохотно ответил Олег и опустился в кресло.

— Небось революцию изобразить опять задумал? Сожгу, ей-ей, сожгу! — профессор старался казаться шутливым.

— Странный ты человек, — чуждо сказал Олег. — Ученый, передовой интеллигент — и так смотришь на революцию!

— А как я смотрю? — Профессор вдруг в бешенстве закричал, заикаясь, брызгая слюной: — Губят науку! Уничтожают церковь! Убивают религию!.. Все губят!

Он упал в кресло, зажав голову ладонями. Его глаза говорили: «Видишь, до чего доводят меня твои слова!»

В коридоре послышался шум и топот ног.

Дверь распахнулась. В комнату вскочил щеголеватый, румяный гвардейский офицер. За ним вошла жена профессора — пожилая, но еще интересная, полная женщина. Потом тихонько вошла Ирина — белокурая стройная девушка в японском халатике.

— Чего вы раскричались? — звонко спросила она.

Офицер бросился к отцу:

— Папа, в чем дело?

Профессор гладил его плечо и тихо повторял:

— Он отправит меня в могилу, отправит, отправит!

— Кто?

— Брат твой, вот этот балбес… Он — революционер!

— Смотри, Олег! — сказал офицер. — Я помню, что ты мой брат. Но если ты превратишься в «братишечку»…

— Будет вам! — крикнула Ирина.

— Распад… везде распад! — причитал профессор. — Весь свет распадается… Не разберу, какой дьявол внес в мою тихую семью эту беду, это лихо, которое отнимает у меня покой и заставляет жить как на вулкане.

— Успокойся, мой друг, — заговорила жена. — Что с тобой? Разве можно так?

Профессор бросил на нее быстрый взгляд.

— Олега призывают в армию.

— Олега? Какой же он солдат?

Она быстро подошла к сыну и прижалась к нему.

— Там образуют его, — отозвался, улыбаясь, офицер.

Олег презрительно качнул головой и вышел из комнаты. Вслед за ним в коридор выскользнула Ирина.

— Ну, бунтарь, опять отца расстроил?

Брат улыбнулся, лицо его просветлело.

— Ирина, ты мне веришь?

— Да… Иди… успокойся.

Хлопнула дверь. Из нее вышла Маланья.

— Прямо беда! — всхлипнула она.

Ирина обняла няню и повела ее в свою комнату.

— Эх, миленькая барышня, из-за вашей ангельской души я тута страдаю, — сказала Маланья, открывая дверцу шифоньерки. — Побей меня гром небесный, не будь вас, давно бы фьють с этого дома, давай до другого. Была бы шея крепкая, а ярмо будет…

— Маланыошка, разве тебе у нас плохо?

— Плохо, плохо, голубочка. Не с легкой руки въехали вы в этот дом. В какую комнату ни зайди, все будто плачут они… Как, знаете, бывает, когда в церкви лежит покойник и кругом пусто.

— Маланыошка, ты глупости говоришь! — с упреком сказала Ирина. — Время такое… Всем ничто не мило.

— Нет, не всем. У меня и душа, и сердце, и глаза, как у всех людей, а вот ни о какой смерти и не думаю… а все думаю о счастье. И вам грешно, барышня. Вы такая красивая, молодая, ученая — и всё киснете. У вас такой жених — одно слово Месаксуди.

Ирина очень любила Маланью и была привязана к ней. Она охотно слушала, как Маланья по-своему, по-простому, рассказывала о жизни. Они часто просиживали вдвоем долгие вечера.

Ирина медленно перебирала свои платья. Но ни одно не нравилось ей.

Переодевшись, она зашла в кабинет отца — просто так, взглянуть на полки, заполненные медицинскими книгами. Невольно вздохнула. Недавно, будучи ассистентом отца в Петроградском медицинском институте, она, вернувшись домой, просиживала за книгами все свободное время. И как хорошо ей было за работой!

Не мил стал теперь отцовский кабинет. Она иногда с тревогой в сердце подумывала, что ее специальность не будет иметь широкого применения, что в несчастной России, по темноте и невежеству правителей, религия долго еще будет играть гораздо бóльшую роль в лечении, чем хирургия…

Неожиданный вой сирены, прорезавший тишину, заставил ее вздрогнуть. Она услышала шум и крики, доносившиеся с Приморской улицы, и вышла на балкон.

Длинный серый миноносец бросил якорь перед самым бульваром. Ирина отвернулась. Ее глаза остановились на большом сером доме, стоявшем на углу Набережной и Дворянской.

— Господи, — прошептала она, — неужели я буду там жить? Как же это? Из-за денег я должна выйти замуж за человека на двадцать лет старше меня… Почему все хотят этого? Неужели я могу полюбить его?

Серый дом принадлежал миллионеру Месаксуди и считался самым красивым из всех домов в городе. Своей архитектурой дом напоминал средневековый замок. Ирина мысленно перенеслась внутрь здания. Она была уже знакома с этими роскошными хоромами. Совсем недавно она со всей семьей обедала у Месаксуди. Не был там один Олег, отказавшийся ступить ногой в «буржуйский дом», чему родители были очень рады, боясь, как бы он не сцепился там с кем-нибудь «по поводу политики».

Роскошно убранные комнаты, красивая мебель, дорогие и редкие картины… Месаксуди сидит рядом с ней, они смотрят через огромные открытые двери на синее море, на золотой солнечный дождь, заливавший все вокруг…

Но образ Месаксуди расплылся и исчез. Вместо него появился другой — молодой, красивый юноша в белом летнем костюме, залитом солнечным дождем. Он шел к ней навстречу, но лица его почему-то никак нельзя было разглядеть…

На рассвете, когда дом еще крепко спал, Олег вскочил с постели, умылся, захватил походный мольберт и отправился на гору Митридат.

Поднявшись на вершину, где стоял государственный знак — четырехгранный конусный, гладко отшлифованный диаритовый камень, Олег бросил под него папку, положил туда же мольберт и, усевшись с другой стороны камня, стал глядеть на море.

Солнце еще не взошло, но половина небосклона была уже залита ярко-красным светом