***

Астра вернулась домой опустошённой. На душе одни черви и гниль, хотелось забиться в угол и не выходить оттуда. Мысли спутаны, сердце не на месте. Как всегда скандал с матерью по поводу поздних прогулок, как всегда выговор от отца. Всё мимо ушей. Тени, уйдите, вы лишние. Всего лишь тени, которые не желают воспринимать чужой свет. Она — их необходимость. Они — её. На этом шатком перемирии и живут. Никто никого не любит, и не рвут глотки лишь от того, что разделяют один кров. Ну да ничего, скоро всё кончится.

Захлопнув дверь клетки, девушка упала на ковёр, изнемогая от дрожи. Ещё вчера она была готова воспарить за облаками вне себя от счастья. А сегодня — привет, земля, давно не виделись. Постылое, противное, чужое. Этот мир не для неё. И только яркий свет где-то на горизонте до сих пор удерживал от последнего шага стать настоящим призраком. Но один миг изменил всё. Перестав быть мечтой, появилась реальность, реальность, в которой существует кто-то, кто понимает её, способный говорить с ней на её языке и — что куда важнее — слышать её. Аккуратный, внимательный, не чуждый к заботе и отрешённый, но тоскливый и родной — он и правда как сон, как приятный чарующий сон, который развеется по утру. Он выше, он лучше, он сильнее многих других, совсем не ровня сельским парням, что издевались над ней за её странности и стремились унизить и подчинить себе её красоту. Но сегодняшняя встреча, этот разговор — она испугалась. Куда её несёт, спрашивала она себя, почему её так влечёт к этому человеку. Неужели она влюбилась? Бесповоротно и без памяти. И тем сложнее было вернуть самообладание. Она не дура, она знает, к чему приводят подобные чувства. Граф околдовал её, но Астра сильнее. Сегодня она сказала об этом ему. Да он и так всё понял бы без слов. А сам ведь наверняка отнёсся, как к лёгкой добыче и уже смел на что-то надеяться. Но нет, Граф, не на ту напали. Слишком много вампиров в нашем мире, чтобы не знать о них и не бороться с ними.

Но почему так больно, почему так противно? И не от него, а от себя, от своей же слабости и наивности.

Девушка сидела в темноте, вцепившись ногтями в плечи, сжав зубы, оставляя кровавые отметины на белой чувственной коже. Содрать противную плоть, изрезать себя до самых костей, вывернуть наизнанку поганую слабость и боль, уничтожить, сжечь. Найти в себе силы сопротивляться нарастающему безумию — и дать ему отпор. Из глаз в глаза, мечом к мечу, как истинный воин. Сражаться до последнего, а не скулить, как загнанный в угол щенок. Много ли уважения вызовет её раболепие? Да никакого. Сломает — и в ус не дунет, дальше пройдёт. Нет. Она не такая.

И снова эта тихая улыбка, полуприкрытый взгляд спокойных глаз — и такое же тихое «мой Призрак». Не снедай её тогда ощущение собственного стыда и не желай она сохранить остатки и без того утраченной гордости, тут же отвесила бы пощёчину. Дикая, безграничная ненависть смешанная с безумным, безотказным влечением. Хоть на край света — и клин в сердце при первой же угрозе. Но не в спину. В открытом бою. Бодрым, трезвым, с оружием в руках. Если так — она не станет его тенью, но превзойдёт его. Станет выше, сильнее. И тогда, возможно, он наконец признает её как равную. Перестанет видеть образ и примет человека.

Лишь под утро, успокоившись и вытерев последние слёзы безмолвной истерики, девушка смогла заставить себя уснуть. Плевать на всех, плевать на всё. Её бой только начинается.

***

В сознание ворвался оркестр и хор солдатских голосов, призванный поднимать людей на великий бой в забытых песках. Жёлтый туман, английский лев — ничто не гроза великой армаде Лиса пустыни, ибо лязгают цепи, грохочет мотор: танки по Африке мчат в весь опор! Жаркий песок раскалённый и знойный день — не помеха для настоящего военного. Все жители дома жили в условно строгом расписании и даже соблюдали какую-никакую дисциплину. Наверное, Сон тоже со временем привыкнет к этому. Фюрер уже сидел у его кровати и требовал пробуждения провинившегося подчинённого: сегодня им предстоит много дел. Но сначала, разумеется, завтрак, а лишь после — всё остальное.

Устало отдав честь, Сон принялся одеваться, и после — отвёз Адольфа в столовую, где их уже ждал Мальц с тарелками ароматно пахнущего картофельного пирога с плавленым сыром.

Слушая немецкие марши и пылкую трапезную речь Фюрера, Сну подумалось, что неплохо было бы развесить на кухне соответствующие плакаты. А с другой стороны — зачем. Этот замок и без того полон самых разных чудес, и излишество может привести к разрушению образа чего-то великого и непредсказуемого.

За едой Мальц сказал, что ему нужно в деревню, так что он оставит Сна и Адольфа вместе, пока не вернётся. Ключи нашёл, так что впускать его не нужно. Надо навестить дядю — тот просил зайти. Так что, возможно, вернётся с гостинцами.

От того, чтобы пойти с ним, Адольфа остановила лишь память о том, что нужно работать над портретом — неизвестно, когда Сон уйдёт, так что нужно работать как можно быстрее и лучше. Иначе дела не будет.

Почти сразу после еды он потребовал, чтобы Сон отправился с ним в его мастерскую и там всецело занял его общество.

Сегодня он работал уже куда увереннее, чем вчера, и радовался тому, что, возможно, к вечеру удастся завершить работу. С другой стороны мальчик поймал себя на мысли, что, быть может, не стоит так торопиться — что если его друг исчезнет тут же, как он его дорисует, и, наоборот, нужно всё делать нарочито медленно. Но понимая, что у него и так толком мало что выходит, об этом можно было не беспокоиться. Всё будет тогда, когда сделаем.

Всё ещё работал карандашом. За краски браться боялся, чтобы ничего не испортить. Штрих за штрихом, линия за линией — наконец, уже что-то получалось.

Сон сидел и не дёргался, терпеливо молчал, держа лёгкую ласковую улыбку — как попросил мальчик, убрал волосы с лица, предварительно расчесав их. Смотрел на художника, стараясь как можно реже моргать. Никогда не думал, как же сложно работать натурой для кого-то. А ведь другим людям даже нравится, когда кто-то рисует их портрет. Казалось бы — сидеть смирно и ничего не делать. И так несколько часов к ряду. Если не весь день. Мучительно. Но по-своему приятно: ведь дело общее, и награда будет всем. И Адольфу практика, и ему приятно. Слишком велико самолюбие, чтобы в тайне не гордится, что у него будет собственный портрет, написанный рукой Фюрера. Он ведь, судя по всему, даже Мальца об этом никогда не просил. Делает честь же!

В кармане завибрировал телефон. Сон вздрогнул и вежливо попросил Адольфа прерваться. Тот нехотя отпустил.

Телефон всё ещё звонил, трубку не бросили. Снова неизвестный номер.

Глубокий вдох. Приняли вызов, поднесли аппарат к уху.

— Здравствуй, Сон.

Снова Полина. Уже не так страшно, как в первый раз. Лучше сесть.

— Здравствуй, — ответил он.

— Ты дрожишь, — заметила она. — Всё хорошо?

— Да, — как можно спокойнее ответил парень.

— Не рад мне? — сухой, немного недовольный тон.