Когда задета струна тщеславия, унять ее возбужденноезвучание очень трудно. Лючия споро пересчитала ступеньки, ведущие с галерейки,и вскочила на край горки, оттолкнув какую-то румяную красавицу. Чьи-то рукиподсунули под нее шайку – Лючия плюхнулась в нее, и ноги ее тотчас нелепозадрались вверх, причем юбки оправлять было бесполезно, так что шерстяные синиечулки с белыми стрелками оказались выставлены на всеобщее обозрение. А потомчей-то озорной голос воскликнул:

– Эх, с ветерком, барыня! – и сильным толчком она былаотправлена в этот стремительный и скользкий путь.

Ничего подобного она и вообразить не могла! Шай-ка вертеласьвокруг своей оси, подскакивала, ширялась от одного края горки к другому… Насчастье, обочь были укреплены перильца, не то Лючия сразу же вылетела бы сгоры. Управлять этим безумным скольжением было невозможно, принять болееудобное положение – тоже, оставалось лишь сдаться на милость скорости – ивесьма болезненным ударам, когда шайка подскакивала на стыках досок. Их былодовольно много, этих стыков, и всякий раз Лючия невольно исторгала короткийжалобный «ох», звучавший как-то чужестранно в свисте ветра и льда. Конечно, еeсо зла запихнули в шайку. На санках было бы куда удобнее, ими можно управлять…как гондолою, мелькнула шалая мысль. И вдруг Лючию разобрал смех. Стоилопредставить, как она несется по этой горе… задрав ноги… в черной гондоле сзатейливым свинцовым носом… а князь Андрей в роли баркайоло управляет, проворноотталкиваясь длинным веслом ото льда то слева, то справа…

Она летела, хохоча от восторга, и весь мир летел перед ееглазами!

Скольжение немного замедлилось, и Лючия чуть-чутьприноровилась к своему средству передвижения. Теперь она катилась, глядя прямовперед, и заметила, что ее ждет резкий уклон, где снова разовьется огромнаяскорость.

В конце этого уклона стояла дощатая стенка: наверное, чтобыкатающиеся не вылетали с обрыва на речной лед, который хоть и схватился заново,но непременно был бы проломлен тяжелым падением; да и руки-ноги переломатьзапросто, на скорости свалившись с крутого берега. А может быть, барьер былпоставлен затем, чтобы катание завершалось крепким ударом в него, ставящим какбы огромный восклицательный знак в конце этой ошеломляющей забавы. Все бортикивдоль горки были облеплены ребятишками, изнывавшими от зависти, но Лючия неповерила себе, увидев крошечного карапуза, вскарабкавшегося на тот самыйбарьер, в который она не более чем через полминуты ударится с такой силой, чторебенок непременно свалится в обрыв!

Немыслимым усилием – у нее даже что-то болезненно напряглосьвнутри! – Лючия опрокинулась на бок, крепко зашибив локоть, однако из шайкивывалиться ей не удалось и скольжение замедлилось лишь отчасти.

И вдруг она увидела молодого мужика, со всех ног бегущего поберегу. Верно, он заметил мальчишку на опасном краю и спешил на помощь, однакоЛючия в ужасе поняла, что сшибет ребенка прежде! И ничего, ничего нельзя былосделать, все свершалось стремительно, однако мысли ее тоже были стремительны… ив последнем, отчаянном усилии она вдруг поняла, что надо сделать: невероятнымброском она сдвинула себя на какие-то вершки влево – достаточно для того, чтобызацепиться за бортик.

Ее рвануло так, что руки едва не вывернулись из плеч, как надыбе. Бортик вместе с повисшими на нем мальчишками рухнул, и по льдузаскользила настоящая куча мала, в самом низу которой слабо постанывала Лючия.

Она немного опомнилась, лишь когда все врезались в барьер, апотом мальчишки с визгом и хохотом стащили шайку, чудилось, приросшую к нижнейчасти тела Лючии. Ноги, однако, ее не держали, а уж сколько синяков будет набедрах – и не счесть! Ах, если бы князь Андрей излечил их поцелуями!..

Внезапное, острое – и такое несвоевременное – желаниеотчасти вернуло ей силы. Лючия смогла даже оглядеться – и увидела, что мужикдержит на руках дитя, а оно с любопытством глядит на измученную, растрепаннуюженщину ярко-голубыми глазами в длинных и нарядных черных ресницах.

Хвала святой Мадонне, мальчишка не пострадал! Лючия слабоулыбнулась мужику – тот кивнул, заулыбался в ответ, – и тут раздался голос, призвуке которого Лючия, только что кулем сидевшая на льду, вскочила на ноги какни в чем не бывало:

– Эких дел вы натворили, сударыня! Всю забаву нам поломали,детей зашибли… Господи Иисусе, и Петрушка был здесь?!

В голосе князя послышался ужас, и Лючия невольно схватиласьза сердце, увидав, с каким выражением всепоглощающей тревоги смотрит князь насинеглазого малыша.

Тут подскочила Ульяна, выхватила мальчика из рук державшегоего мужика – у того сразу померкло, замкнулось лицо, он повернулся и пошелпрочь, даже не подумав заступиться за Лючию, сказать, что если б не она…

А князь побелел от злости:

– Кабы не ваша трусость, сударыня, никто не пострадал бы.Ну, ударились бы слегка о барьер, зато детей не напугали бы. Да ежели я увижуна Петрушке хоть малый синяк…

«О Мадонна! Малый синяк! Да ежели б не мои синячищи ивывернутые руки, твой Петрушка сейчас валялся бы в обрыве с переломаннымикостями!» – обиженно подумала Лючия – да так и замерла на этой мысли.

«Твой Петрушка…» Это сын Ульяны – вон как вцепилась в него,и эти тяжелые, круто загнутые ресницы – точь-в-точь, как у нее. А глаза…голубые глаза… «Твой Петрушка!»

Ревность – это петля, которая вдруг захлестывает горло,отнимает разум, не дает дышать…

– Надо полагать, le votre naturel [37]? – презрительнобросила Лючия и тут же взмолилась небесам, чтобы князь не понял.

Но он понял, и Улька поняла – если не сами слова, товыражение, с каким они были произнесены. Эти двое переглянулись, потом князьвоззрился на Лючию и сказал – тихо, убийственно тихо и равнодушно:

– Да ведь вы дура, сударыня! – и пошел наверх, в гору, кдому, забрав малыша у матери и поддерживая ее свободной рукой.

Все это кончилось тем, что Лючия теперь спала одна в своейроскошной постели и ненавидела князя за то, что он столь откровенно ее презрел.А еще больше ненавидела себя, потому что томилась по нему, и этот плотскийголод не шел ни в какое сравнение ни с чем, что она испытывала раньше.