Лючия скрипнула зубами, чтобы не дать пролиться слезам,которые уже дрожали совсем близко, близко. И, верно, Северьян что-то такоепрочел в ее лице, потому что вдруг просто-таки перекосился от жалости и дажерот открыл, намереваясь что-то сказать, может быть, заступиться за Лючию, но…но, как и там, на берегу, не осмелился, конечно: всего-то и выдавил несколькостарательных «ха-ха». Но глаза его, полные сочувствия, не отрывались от Лючии:может быть, он один сейчас понимал, почему она вдруг резко повернулась и быстропошла, почти побежала прочь.

– Сударыня!

Голос князя Андрея как бы схватил ее за плечо, и онаобернулась – с такой готовностью, так радостно обернулась! Но глаза его быликак две льдинки. И голос – снова чужой, холодный:

– Сударыня, позвольте спросить – вы почему еще не одеты? Илизабыли, что нынче мы должны быть на праздничном ужине у графа Лямина? Времени увас не столь много!

Господи! Лючия даже ахнула тихонько: и впрямь забыла! Обэтом бале она знала не только от мужа: о том же предупреждал и Шишмарев. Ведьсегодня истекли десять дней, как их с Андреем повенчали. По условиям все тогоже пари, он должен прилюдно объявиться на бальном сборище у Лямина, представитьАлександру Казаринову своей женою, как бы повиниться перед обществом… Но, позамыслу Шишмарева, бал должен был вылиться в грандиозный позор князяИзвольского: открылось бы, что он женился вовсе не на высокородной и невиннойкняжне, а на заезжей авантюристке. Шишмарев обещал тотчас после разоблачениявручить Лючии сумму в несколько сотен тысяч рублей и дать ей карету и свитунемедля ехать в Москву или Петербург – куда она пожелает. Но до последнейминуты, мучась мыслями о бале, Лючия еще не могла толком решить, как ей быть:подыграть Шишмареву – или до конца пройти путь, на который она ступила, предавсвою сестру в руки Чезаре. Сомнения раздирали ее беспрестанно, простоудивительно, что она вдруг начисто забыла о бале, о том, что надо готовиться кнему, одеваться, причесываться – и теперь стоит остолбенелая, растерянная, незная, за что схватиться, куда бежать.

– Забыла, – прошептала она виновато. – Ну совсем забыла!

– Так не стойте столбом, – подхлестнул ее голос князя –такой равнодушный голос! – Подите займитесь своим туалетом. Ульяна, помогибарыне одеться.

И это было последней каплей. Ударь он сейчас Лючию по лицу –и то не оскорбил бы ее сильнее.

– Нет! – выкрикнула она так пронзительно, что дажевздрогнула от звука своего голоса. – Нет! Мне ее не надобно! Пусть она лучшевас одевает – или раздевает, это уж как угодно!

И, шумя юбкой, ринулась прочь так поспешно, как толькомогла, чтобы не дать Андрею возможности снова бросить ей в лицо: «Да ведь выдура, суда рыня!»

Ну что ж, дура так дура! Она и сама об этом знала.

И только теперь, только здесь, в России, родившаяся ивыросшая в Италии Лючия поняла всю сладость предвкушения мести.

Остаться здесь смиренной женушкой при князе, который открытоотдает предпочтение своей любовнице? Да никогда в жизни! Ничего, на свете естьнемало мужчин, и князя Андрея хватил бы удар, узнай он, сколько их раздвигалоноги его невинной княжне, залившей брачную постель таким количеством крови, чтохватило бы на нескольких девственниц. У Лючии начинались судороги от злорадногохохота, когда она вспоминала, как искала кухню в свою первую брачную ночь. О,она скажет это Извольскому, с наслаждением бросит это ему в лицо. Шишмарев ивообразить не в силах, какую, оказывается, изощренную месть он приготовилкнязю. Если обманутого и пожалел бы кто, то уж после истории со свиной кровьюкнязь Андрей сделается истинным посмешищем. На нем живого места не останется отколких взглядов и словечек. Да его просто-таки распнут издевками! Лючия сновазатряслась в нервическом припадке злобного веселья, и домашний парикмахерВанечка жалобно застонал:

– Да барыня же! Да бога ради! Мочи нет, ну никак с вами несладить!

– Ну что ты там накручиваешь? – буркнула Лючия, недовольноглядя в зеркало. – Зачем эти букли? Забери волосы все наверх, вот так, и соберилентою. Пусть локоны свободно развеваются. Они и без того красивы. – И онаумело изобразила прическу, которую хотела бы увидеть на своей голове, зная, чтотакие локоны идут ей бесподобно. Ей хотелось, чтобы князь Андрей перед ихвечной разлукою убедился, как она неотразима, и остался с разбитым сердцем.

Впрочем, пока что сердце заболело у самой Лючии, и она несразу заметила, как вытянулось и без того длинное, веснушчатое лицо Ванечки,отраженное в зеркале.

– Спаси Христос, барыня! – воскликнул он громким шепотом. –Просите сами чего не зная. Это ж любимая прическа государыни ЕлизаветыПетровны. И ни одна дама во всей империи не смеет причесываться так, как она!

Лючия завела глаза. Она уже была наслышана про немыслимуюревность Елизаветы к красивым женщинам. Всего лишь год назад на Васильевскомострове в Петербурге были публично пороты кнутом и заклеймены «с урезаниемязыка» две красивейшие и знатнейшие дамы России: Наталья Федоровна Лопухина иАнна Гавриловна Бестужева-Рюмина. Во всеуслышание их обвиняли в сочувствииБрауншвейгской фамилии и свергнутому императору Иоанну Антоновичу, хотя всембыло доподлинно известно, что дело состряпали французы, желавшие устраненияканцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, чьей невесткою была АннаГавриловна. Ну а Наталья Федоровна Лопухина, шептали злые языки, пострадалаболее всего из-за того, что была слишком уж красива, а оттого люто ненавидимаимператрицею… И по лицу Ванечки было видно, что он скорее руку себе дастотрубить, чем соорудит на голове барыни то, что может помешать этой головекрепко держаться на плечах.

– Ну хорошо, – со вздохом согласилась Лючия. – Причеши менякак хочешь, но оставь побольше локонов свободными. Да поскорее, князь и безтого гневается.

Надо полагать, он и правда гневался: ведь прошло уже тричаса, как Лючия начала одеваться, и, видит бог, она делала все, что в ее силах,чтобы затянуть этот процесс. Шишмаревская месть князя еще ждет. Ее – уже началаосуществляться.