Выбор нарядов у нее был не больно-то богат: все, что успелапошить за неделю под руководством Ульяны целиком засаженная за работу девичья.Немалый багаж Лючии Фессалоне уехал в Италию вместе с Александрой Казариновой.У Александры Казариновой, как известно, вещей при себе было мало, да и все этидавно вышедшие из моды, чрезмерно скромные вещи Лючия надела бы только в томслучае, если бы отправлялась не на бал, а на вечное заточение в монастырь.Однако у нее уже появилось три или четыре платья: зеленое (ее любимый цвет!),лиловое, нежно-розовое и ярко-алое, шитое золотой нитью и задрапированноезолотым кружевом, не венецианским, понятно, однако совсем даже недурным. Его-тоона и выбрала для сегодняшнего дебюта. Никаких пастельных тонов,приличествующих юной новобрачной! Она уничтожит, раздавит князя Андрея – егокровь будет менее заметна на ее роскошном алом платье! И никаких невинныхжемчугов. Бриллианты, рубины, побольше массивного золота из ларца с фамильнымиукрашениями княгинь Извольских. Если потребуют обстоятельства, Лючия гордосорвет их с себя на балу и эффектно разбросает под ноги любопытной толпе. Еслиже придется отбывать в спешке, она охотно возьмет эти милые сувениры на памятьо своем недолгом замужестве и о тех нескольких ночах, когда она наслаждаласькнязем. Впрочем, об этих ночах ей не нужно никаких воспоминаний, она их и такне забудет…

Лючия подавила вздох и даже нашла в себе силы улыбнутьсяВанечке, который только что уложил последний локон и сейчас, держа гребень наотлете, оглядывал прическу княгини с видом Тициана, только что дописавшегопоследний локон своей Венеры.

– Красиво! – благосклонно кивнула Лючия. – Прелестно!

Пусть хоть кто-то вспомнит ее добром за доброе слово. Ну…пора!

***

– Придется рискнуть, сударыня, – сказал князь Андрей,склонившись к окошку кареты, и Лючия невольно встрепенулась: за час или дажебольше сумасшедшей скачки Извольский первый раз обратился к ней.

Она опустила стекло и высунулась, испытав чуть ли не боль отего отчужденного взгляда. Ну почему он не замечает, как сверкает золото ееволос в обрамлении седого лисьего меха, как разрумянились щеки, как призывнорозовеют чуть приоткрытые губы! Почему он не смотрит ей в глаза? Если тольковзглянет… может быть, все изменится? За это время Лючия успела оценить удобствапарадной кареты, всей в позолоте и эмали, с золотыми кистями и восемьюслюдяными окошечками. Зачем им куда-то ехать? Если бы он только захотел… онимогли бы остаться в этой карете и любить друг друга на ее бархатных диванчикахи подушках, согреваясь жаром тел своих, а все четверо гайдуков, которыесопровождали карету, с серебряными бляхами на чепраках, и скороход, бежавшийвпереди и несший на жезле серебряный герб Извольских, – все они охраняли бысвоих господ, и время любви летело бы, словно голубь, без забот, без мыслей…

Это была блаженная вспышка слабости, но она тотчас жеугасла, и Лючия прокляла себя за нее. Князь по-прежнему глядел мимо, говорилхолодно:

– Когда б вы не оказались столько забывчивы, сударыня, намне пришлось бы таково спешить. Теперь мы опаздываем и пойдем с вами пешкомчерез лед, а карета двинется в объезд, по мосту.

– Через лед? – содрогнулась Лючия, вспомнив некуюдостопамятную переправу. – Но как?..

– Лед еще крепок, новым морозам благодаря. А дом Лямина –вон, на том берегу, едва ли в ста шагах. – Он махнул на великолепное, яркоосвещенное здание, сиявшее на противоположном берегу манящим видением. Кажется,и впрямь рукой подать, и верно, что морозы эти дни стояли подлинно январские,лед должен быть крепок, а все-таки – какая надобность в такой спешке? Чтопроизойдет, если они явятся на бал, даже опоздавши на час? Зачем подвергатьсебя риску и ненужным мучениям?

И вдруг Лючию осенило: пари! Да, конечно же, вся причина втреклятом пари. Видимо, по его условиям князь Андрей должен явиться копределенному времени с молодой супругою. Так сказать, предъявить ее обществу вурочный час. Что же, Шишмарев не перенесет опоздания? Тьфу, как все это мелко,гнусно: рисковать жизнью своей и соблазненной им невинной девушки (Лючия слегкостью забыла о своих проделках в первую брачную ночь, ну а князь-то о нихвовсе не знал, и поэтому речь с полным правом могла идти о порушеннойневинности), для того, чтобы во всеуслышанье похвастаться женой, словноохотничьим трофеем! Ну хорошо, она доставит ему эту возможность. Только ещевопрос, кто будет наслаждаться!

И, не говоря более ни слова, Лючия так резко толкнула дверцукареты, что княжий конь испуганно заиграл, отпрянул и едва не сбросил седока. Иэто, и неприкрытое изумление князя ее безропотностью доставило Лючиимстительное удовольствие. Скрывая усмешку, она побежала к реке, слыша, как людив один голос умоляют князя не рисковать или хотя бы позволить им идти с ними,нести факелы.

Конечно, это было бы безопасней, да и шествие по черномульду с пылающими факелами было бы захватывающим, ошеломляющим зрелищем и моглобы несколько примирить Лючию с неприятным путем по реке, однако князь,разумеется, не согласился и только велел ждать, пока господа не перейдут реку.А когда он помашет факелом с другого берега, в знак того, что все кончилосьблагополучно, карете надлежало продолжать путь. И, конечно, никто не осмелилсяперечить, никто не остановил эту дурацкую затею! Почему, в таком случае, былоне ехать вообще всем вместе?!

Впрочем, едва ступив на лед, Лючия поняла, почему. Конечно,тяжелая карета тут же ухнула бы в воду. Даже и всадник провалился бынемедленно, ну а двое пеших… двое пеших потихонечку шли.

Свет факела плясал в черных, словно бы стеклянных, острыхнаростах, нагроможденных льдин. Тащить на себе валенки, надетые поверх легкихтуфелек, было тяжко, и Лючия шаркала по льду, как столетняя старуха, с каждымшагом все пуще проклиная князя с его трусостью перед Шишмаревым, Шишмарева сего жадностью, Наяду Шишмареву-Лихачеву с ее мстительностью, Александру с еебеспечностью, Чезаре с его неутомимой пронырливостью, Лоренцо Анджольери с егонеумолимостью, Бартоломео Фессалоне с его лживостью… Возможно, этим логическимпутем она дошла бы до прародительницы Евы с ее любознательностью, однакоспоткнулась так, что едва не рухнула лицом на острый торос, и удержалась толькочудом. С этого момента все ее проклятия были адресованы только Извольскому.