«Санта Мадонна, – подумала Лючия в ужасе. – Что же могтакого нечеловеческого выдумать князь Андрей?! Он же настоящий добряк – другогоназвания дать ему не умею! Речь идет о бесчестии… А, вот оно! Позорный столб,конечно! – Она похолодела от этой догадки. – Да… хуже не придумаешь.»

– Не могу поверить, чтобы князь решился на такоежестокосердие, – проговорила она. – Почтенного, пожилого человека…

– Ох, борода моя! – заблажил снова старик. – Куда ж мне,голощекому? Разве что в прорубь идти топиться?

– За ради Христа, за ради боженьки! – воззвала Лючиямученически заведя глаза. – При чем тут твоя борода?!

– Так ведь барин велел обрить мне бороду! – вскричалпроворовавшийся староста. – Мыслимо ли стерпеть такой позор?!

Она бы, наверное, засмеялась, да не было сил: только имогла, что вытаращиться на этих двоих, коленопреклоненных, и унимать дрожьярости.

Бороду, значит, обрить? И взамен старик готов выдержатьпорку – или даже утопиться? Н-ну… они что, за дурочку ее здесь принимают?!

И вдруг произошло нечто странное: Северьян с отцом, так иевшие Лючию глазами, побелели впрозелень и вскочили на ноги столь проворно, какесли бы их кто-то с силой вздернул за воротники.

– Что это вы здесь делаете, а? – раздался за спиной Лючииголос, от которого у нее мурашки пошли по коже. – Жаловаться на меня пришли?

Это был голос князя, и он не предвещал ничего хорошего…

***

Лючия обернулась – и у нее поджилки затряслись: впору самойрухнуть ниц подобно Северьяну и старосте, которые – и когда только успели?! –уже стучали лбами в пол. Но она ни за что не могла позволить, чтобы этот новый,свирепый князь Андрей взял над ней верх и заметил ее испуг, а потому обрушиласьна него первой:

– Это я их позвала! И вам не к лицу пенять мне за это!

– Это еще почему? – усмехнулся Извольский.

– Потому, что вы… вы жестоки! – выкрикнула Лючия. – Вам ведьнаплевать на то, что чувствуют люди! Вы желаете соблюсти внешние приличия – каких понимаете. Вы остаетесь чисты и праведны, а что происходит с людьми?!

Она в жизни, кажется, не видела глаз, столь широкораспахнутых, как у князя Андрея. Наверное, с точки зрения барина, безраздельновластного в жизни и смерти своих людей (и предки его были властны над ихпредками, и потомки – будут властны над потомками!), она порола страшную чушь,но Лючия говорила отнюдь не о Северьяне и его отце, которые, вжимаясь в стену,пытались сделаться как можно незаметнее и не чаяли добраться до двери. Лючиякричала о себе, о своей обиде, а потому было не удивительно, что между нею икнязем Андреем, чудилось, звенел металл и пролетали искры, как если бы онаяростно нападала – а он ловко оборонялся.

Лючия даже толком не понимала, что говорит. Годились любыеслова, чтобы скрыть за ними главное: вдруг прорвавшуюся тоску по нему.Воспоминания об их первой ночи так ее истомили, что лишили разума. Да, он малочто помнил, оттого потом прикасался к ней робко, недоверчиво, словно боясь, чтомолодая жена оттолкнет его – как и положено невинной девице, обманом угодившейна брачное ложе. Но Лючия-то помнила, все помнила!

…И его запрокинутую голову – глаза крепко зажмурены, темныеполукружья вдруг пролегли под ними, губы сжаты так крепко, словно он с трудомудерживает стон – а этот стон рвется, рвется, блаженство и страдание враз… Икак она целовала эти губы, и напряженную шею, на которой неистовствовала синяяжилка… сердца их бились в лад, прижатые друг к другу так крепко, что и ветрумеж ними нельзя было венути…

«Да что же это?» – Лючия смятенно стиснула руки, едвасдерживая слезы. Какие чужие глаза у него. Он ничего не понимает. Он зол, чтожена – эта свалившаяся ему на голову, немилая жена! – вдруг развоевалась иоказалась не только дурой, но и сварливой бабой!

Ну что ему сказать? Как объяснить эту тягу к нему? Какобъяснить… Лючия была прекрасно образована, и когда тот образ жизни, которыйона вела в Венеции, утомлял ее, она могла найти успокоение в стихах, и музыке,и красоте заката над морем, и почтительном созерцании Тициановых полотен –могла если не успокоиться, то забыться. Но как сказать ему, что теперь лишь вего объятиях жизнь обретает смысл?! Невозможно, невозможно признаться ему. Иеще труднее смириться с этим самой.

Между тем староста с сыном уже почти достигли спасительнойдвери и начали в нее потихоньку просачиваться, однако вдруг оказалисьвтолкнутыми обратно как бы мощным потоком, которым оказалась Ульяна, со всехног ворвавшаяся в комнату с криком:

– Дядя Митрофан! Барин тебя простил! Простил! Оброк отдать –да и ладно! Ой…

«Ой» относилось к князю, на лице которого вспыхнула усмешка.

– Простите великодушно, ваше сиятельство, князюшка. Я недумала, не знала… – пролепетала Ульяна, а глаза, ее перепуганные глаза,устремленные на Извольского, налились счастливыми слезами. – Вы небось имсказали, да?

– Пока не успел, – ласково, так ласково, как он говорилтолько с Ульяною, ответил князь Андрей. – А теперь скажу. Ну что, дядяМитрофан, что, Северьян, – благодарите свою заступницу!

Оба взглянули на Лючию, но тут же отвели, нет, вернее будетсказать – отдернули взгляды под повелительным окликом князя:

– Ульяну благодарите! Когда б не она – ходить бы тебе, дядяМитрофан, голобородым!

И князь, хлопнув себя по коленям, радостно захохотал, самчувствуя явное облегчение оттого, что не свершилось позорное наказание.

Смеялся сквозь слезы и староста, и Улькахохотала-заливалась. Откуда ни возьмись, как всегда, появился Петрушка и,внимательно оглядев развеселившихся взрослых, решил присоединить свойсеребристый голосок к общему хохоту.

И только двое не приняли участия в общем удовольствии.Северьян с испуганным, как бы прибитым выражением глядел на Лючию, а она… ейпочему-то было холодно, до того холодно, что даже щеки озябли, и она потерла ихбезотчетным, нервным движением.

«А я как же? – хотелось крикнуть ей. – Я ведь тоже просилаза Митрофана!»

Да. Вот именно. И выставила себя невероятной дурой, обвиняякнязя в том, чего он и не собирался совершать. Нет, собирался… пока Ульяна неотговорила.

Ульяна! Опять она!