— Терпения у меня хватит, — ответил первый. — А все-таки чемскорей покончим с этим, тем лучше. И для них и для нас. Сейчас июль месяц,работы много. Хлеб мы сжали, но не обмолотили. Еще не пришло время праздноватьи веселиться.

— А сегодня все-таки попразднуем, — сказал другой. — Сегодняу нас праздник Свободы, и с сегодняшнего дня — вот только разделаемся с этими —и город и земля будут наши.

— Сегодня мы будем молотить фашистов, — сказал кто-то, — аиз мякины поднимется свобода нашего pueblo[29].

— Только надо сделать все как следует, чтобы заслужить этусвободу, — сказал другой. — Пилар, — обратился он ко мне, — когда у нас будетмитинг?

— Сейчас же, как только покончим вот с этим, — ответила емуя. — Там же, в Ayuntamiento.

Я в шутку надела на голову лакированную треуголку guardiacivil и так и разгуливала в ней, а револьвер заткнула за веревку, которой ябыла подпоясана, но собачку спустила, придержав курок большим пальцем. Когда янадела треуголку, мне казалось, что это будет очень смешно, но потом япожалела, что не захватила кобуру от револьвера вместо этой треуголки. И кто-тоиз рядов сказал мне:

— Пилар, дочка, нехорошо тебе носить такую шляпу. Ведь сguardia civil покончено.

— Ладно, — сказала я, — сниму, — и сняла треуголку.

— Дай мне, — сказал тот человек. — Ее надо выкинуть.

Мы стояли в самом конце шеренги, у обрыва, и он взял у менятреуголку и пустил ее с обрыва из-под руки таким движением, каким пастухипускают камень в быка, чтобы загнать его в стадо. Треуголка полетела далеко, унас на глазах она становилась все меньше и меньше, блестя лаком в прозрачномвоздухе, и наконец упала в реку. Я оглянулась и увидела, что во всех окнах и навсех балконах теснятся люди, и увидела две шеренги, протянувшиеся через всюплощадь, и толпу под окнами Ayuntamiento, и оттуда доносились громкие голоса, апотом я услышала крики, и кто-то сказал: «Вот идет первый!» И это был донБенито Гарсиа. Он с непокрытой головой вышел из дверей и медленно спустился поступенькам, и никто его не тронул; он шел между шеренгами людей с цепами, иникто его не трогал. Он миновал первых двоих, четверых, восьмерых, десятерых, ивсе еще никто не трогал его, и он шел и шел, высоко подняв голову; мясистоелицо его посерело, а глаза то смотрели вперед, то вдруг начинали бегать посторонам, но шаг у него был твердый. И никто его не трогал.

С какого-то балкона крикнули: «Que раbа, cobardes? Что жевы, трусы?» Но дон Бенито все шел между двумя шеренгами, и никто его не трогал.И вдруг я увидела, как у одного крестьянина, стоявшего за три человека от меня,задергалось лицо, он кусал губы и так крепко сжимал свой цеп, что пальцы у негопобелели Он смотрел на дона Бенито, который подходил все ближе и ближе, а еговсе еще никто не трогал. Потом, не успел дон Бенито поравняться с крестьянином,как он высоко поднял свой цеп, задев соседа, и со всего размаху ударил донаБенито по голове, и дон Бенито посмотрел на него, а он ударил его снова икрикнул: «Получай, cabron!»[30] И на этот раз удар пришелся по лицу, и донБенито закрыл лицо руками, и его стали бить со всех сторон, и до тех пор били,пока он не упал на землю. Тогда тот, первый, позвал на подмогу и схватил донаБенито за ворот рубашки, а другие схватили его за руки и поволокли лицом поземле к самому обрыву и сбросили оттуда в реку. А тот человек, который первыйего ударил, стал на колени на краю обрыва, смотрел ему вслед и кричал: «Cabron!Cabron! O, cabron!» Он был арендатором дона Бенито, и они никак не моглиполадить между собой. У них был спор из-за одного участка у реки, который донБенито отнял у этого человека и сдал в аренду другому, и этот человек уже давнозатаил против него злобу. Он не вернулся на свое место в шеренгу, а так иостался у края обрыва и все смотрел вниз, туда, куда сбросили дона Бенито.

После дона Бенито из Ayuntamiento долго никто не выходил. Наплощади было тихо, потому что все ждали, кто будет следующий. И вдруг какой-топьянчуга заорал во весь голос: «Que saiga el toro! Выпускай быка!»

Потом из толпы, собравшейся у окон Ayuntamiento, крикнули:«Они не хотят идти! Они молятся!»

Тут заорал другой пьянчуга: «Тащите их оттуда! Тащите — чеготам! Прошло время для молитв!»

Но из Ayuntamiento все никто не выходил, а потом я вдругувидела в дверях человека.

Это шел дон Федерико Гонсалес, хозяин мельницы и бакалейнойлавки, первейший фашист в нашем городе. Он был высокий, худой, а волосы у негобыли зачесаны с виска на висок, чтобы скрыть лысину. Он был босой, как еговзяли из дому, в ночной сорочке, заправленной в брюки. Он шел впереди Пабло,держа руки над головой, а Пабло подталкивал его дробовиком в спину, и так онишли, пока дон Федерико Гонсалес не ступил в проход между шеренгами. Но когдаПабло оставил его и вернулся к дверям Ayuntamiento, дон Федерико не смог идтидальше и остановился, подняв глаза и протягивая кверху руки, точно думалухватиться за небо.

— У него ноги не идут, — сказал кто-то.

— Что это с вами, дон Федерико? Ходить разучились? — крикнулдругой.

Но дон Федерико стоял на месте, воздев руки к небу, и толькогубы у него шевелились.

— Ну, живей! — крикнул ему со ступенек Пабло. — Иди! Чтостал?

Дон Федерико не смог сделать ни шагу. Какой-то пьянчугаткнул его сзади цепом, и дон Федерико прянул на месте, как норовистая лошадь,но не двинулся вперед, а так и застыл, подняв руки и глаза к небу.

Тогда крестьянин, который стоял недалеко от меня, сказал:

— Нельзя так! Стыдно! Мне до него дела нет, но этопредставление нужно кончать. — Он прошел вдоль шеренги и, протолкавшись к донуФедерико, сказал: — С вашего разрешения. — И, размахнувшись, ударил егодубинкой по голове.

Дон Федерико опустил руки и прикрыл ими лысину, так чтодлинные жидкие волосы свисали у него между пальцами, и, втянув голову в плечи,бросился бежать, а из обеих шеренг его били цепами по спине и по плечам, покаон не упал, и тогда те, кто стоял в дальнем конце шеренги, подняли его исбросили с обрыва вниз. Он не издал ни звука с той минуты, как Пабло вытолкалего из дверей дробовиком. Он только не мог идти. Должно быть, ноги неслушались.