Йенс мог не подчиниться, мог попытаться сбежать, чтобы сохранить свою жизнь. Только исход будет точно таким же. Ольсен понятия не имел, где находится, понятия не имел, кто находится внутри завода. Его тут же найдут, обнаружат, ему даже не дадут убежать. Внутри ждёт Эрика, натачивая свои и не без того острые ножи, за спиной — лишь мнимая свобода, темнота, в которой никогда не получится скрыться.

Потому что даже если Ольсену получится затеряться в деревьях и полях, то Оливер всё ещё находился в их общем доме. И гангстеры это знали. Эрика это знала.

Что было бы, если бы Йенс сказал, что они заплатят за лекарство, что у них есть деньги? Что ему есть чем платить? Дали бы ему просто так уйти? Исчезла бы мафия из его жизни? Да ни за что! Ричардсон, очевидно, была из тех, кто всегда добивался своих целей. Его бы скорее убили, чем отпустили на волю. С того самого дня, когда Эрика решила, что хочет заиметь очередную игрушку, он уже был в клетке под замком, ключ от которого только у главы мафии.

Единственное, что может Ольсен — постараться вести себя разумно, чтобы не разозлить Ричардсон. Постараться её не раздражать, тогда, возможно, она сжалиться. Если бы хотела, то убила бы сразу? Наверное…

Он вслед за Адамом заходит на территорию завода через тяжёлые проржавевшие ворота, пытается смотреть под ноги, но всё равно ничего не видит. Постоянно спотыкается, так и норовясь свалиться носом в грязь. Адам постоянно цокает языком и оборачивается, видимо, тоже переживая, что сейчас приведёт товар в ненадлежащем виде и получит по самое первое число.

Ольсен резко вздрагивает, когда где-то совсем близко раздаётся громкий лай собаки. Гремит цепь, и Йенс замирает на месте. К одному лаю прибавляется ещё несколько, кажется, что они бегут прямо на них.

— Чё встал? Они на цепи, — раздражённо фыркает Адам. В какой-то момент времени лай действительно перестаёт приближаться, словно что-то мешает собакам броситься вперёд. — Как думаешь, скоро бы сюда припёрлись подростки и бомжи, если бы не псины? Обычно мы на цепи их не держим. Ради тебя босс приказала прицепить, — фыркнул гангстер. — А ты знаешь, как она псин этих любит? Самое лучшее мясо им скармливает.

Голос Адама звучит так едко и зловеще, что перед глазами Ольсена тут же рисуется картина, в которой Эрика топором отрубает руку от одного из своих должников, а потом, не позволяя тому упасть в обморок от болевого шока, прямо на его глазах скармливает своим драгоценным собачкам. Кожу словно покрывает толстой коркой льда, и Йенс даже боится дышать, вновь тихо и почти незаметно следуя за Адамом.

Гангстер подходит к большой тяжёлой двери и достаёт связку ключей из кармана, отпирает и пропускает Ольсена вперёд, закрывает её за собой.

— Что насчёт фонаря? — тихо спрашивает Йенс. — Ничего не видно.

— Да тут пройти всего-то, не бойся. Я хорошо в темноте вижу и не ношу с собой фонарь. Просто иди за мной, — кивает Адам.

Они поднимаются по старой грязной лестнице, и делать это вслепую гораздо труднее. Свалиться и сломать шею не хочется, слишком глупая смерть. Да ещё и впустую, получается. Чем дальше они поднимаются, тем более отчётливо Йенс понимает, что на следующем этаже есть какой-то источник света, причём достаточно яркий и напоминающий огонь. Если бы не отсутствие запаха дыма и спокойствие Адама, то он бы вообще подумал, что кто-то устроил пожар на втором этаже.

Лестница была ограничена стеной, в которой, видимо, когда-то предполагалась дверь, но теперь от неё осталось лишь подгнивающая деревянная арка. Она вела в другую комнату — то было большое пространство, в центре которого находилась чёрная чугунная печь, откуда исходил ярко-оранжевый свет, вырисовывая на стенах причудливые и немного пугающие фигуры. Людей, находящихся в зале, было видно не слишком хорошо, но Ольсен сумел рассмотреть человека, сидящего на стуле. То был достаточно крупный мужчина. Судя по всему, он был обмотан верёвкой.

Адам прошёл в зал и кивнул головой, здороваясь с находящимися там. Возле печи стояло несколько рослых мужчин, чьи руки, сжимающие пистолеты, были направлены на сидящего на стуле. В любой момент они были готовы выстрелить, лишь ждали одного простого приказа. Йенс находился словно в трансе, все происходящее воспринималось как какая-то иная реальность. У него уже не было сил на страх. Мужчина просто отсчитывал последние моменты своей жизни, пытался концентрироваться на рисунках на стенах, на выпирающих камнях, на большой печки, из которой исходил жар и яркий свет.

Muse — Stockholm Syndrome

— Прелесть моя, неужели тебе нравится, когда к тебе так относятся? — раздался мягкий нежный голос, и Йенс окоченел.

Этот голос он мог узнать из тысячи, но никак не решался поднять глаза, чтобы посмотреть на его обладательницу. Голос нежный и мягкий, словно шёлк, словно журчание ручья, словно робкая ласка любимой девушки, но вместе с тем с вкраплениями холодной жестокости, похожей на прикосновение стального меча, похожей на удар по голове тупым предметом.

— Миссис Эдвардс, клянусь, я больше ничего не знаю! — взвыл сидящий на стуле мужчина. Сломленный голос, жалкий, отчаянный, пропитанный насквозь слезами.

Раздался громкий звук удара, который эхом разнёсся по всему заводу. Мужчина пристыженно выдохнул.

— Миссис Эдвардс? — прекрасный женский голос лишился нежности, стал ледяным — почти свирепым. Она говорила подобно разъярённому зверю, готовящемуся растерзать добычу. — Как посмел ты оскорбить меня этим именем? — выплюнула она. — Поставить метку принадлежности, пометить, привязать к себе навсегда, орать, раздирая глотку, о том, что эта красивая вещица — твоя и только твоя. В этом весь ваш грёбанный смысл. Как же меня от этого… тошнит. Думаешь, что я слабая, поэтому твой босс накажет тебя сильнее, если решишь рассказать мне правду? Признайся, сволочь, ведь именно такие мысли сейчас в твоей голове.

Голос стал немного тише, но теперь походил на замогильный шёпот, который слышишь, когда бредёшь домой через кладбище в полнолуние.

Йоханесс не выдержал и поднял глаза, пытаясь вглядеться в происходящую картину. Незнакомый мужчина, привязанный к стулу, весь дрожал от страха, его лицо было испачкано влагой и изуродовано страданием. К его шее был приставлен острый конец трости Эрики, а сама она, слегка наклонившись, стояла к нему в опасной близости и смотрела, как дикая кошка на охоте. Красивое худое лицо освещалась лишь блеском Луны и горячими языками пламени, вызывая диссонанс. Она казалась одновременно мертвенно-бледной, словно сама смерть, и сияющей и яркой, как Солнце. Обжигающей и ледяной.

Сердце в груди яростно забилось, и