Мужик повернулся, и стало понятно, что передомной древний старик, еще крепкий, но невероятно старый. Все лицо хозяинаизбороздили морщины, и оно походило не на печеное яблоко, а на потрескавшуюсяпочву пустыни. Темная то ли от летнего загара, то ли от возраста кожа, запавшийрот и неожиданно ярко-васильковые глаза под седыми кустистыми бровями.

– Здорово, дочка, коли не шутишь, –громко ответил хозяин, с грохотом ставя черный котелок на подставку. – Воткак угадала, прямо на щи поспела. Садись, хлебни горяченького.

Он порылся в шкафчике, вытащил две тарелки сзолотыми буквами «Общепит», алюминиевые ложки и хлебницу с кусками кривогосерого батона.

– Уж извиняй, – проговорилдедок, – булки сам пеку. Раньше из сельпо таскал, а теперь тяжело стало.Далеко ходить-то, все десять километров будет, вот муки, крупы, сахару да маслаприволоку, и все – сдох коняшка. Раньше, пока жена жива была, здорово у неехлеб получался, а у меня никак. Вроде кладу все то же, что и она, а выходит –пшик. А еще раньше тут и магазин был, и электричество, и газ… Сейчас ничего,свечку жгу.

– Что ж не уедете?

– А куда? Дитев господь не дал, в дом дляпрестарелых не хочу, пусть уж лучше тут, возле старухи, похоронят, рядом сАвдотьей. Последние мы из горловских остались, все поперемерли, теперь вотодин. Я вот как придумал: домовину сколотил и в сарай поставил. А на почтепредупредил, как пятого за пенсией не явлюсь, значит, помер. Деньги себезаберите, только меня в гроб положите да заройте. Обещали сделать. Да уж небосьнедолго.

– Сколько же вам стукнуло? –вырвалось у меня.

– В 1902-м крещен, – ответил дедок.

«Это ж почти сто лет! Как он тут живет один?!»Словно услышав мои мысли, старик сообщил:

– Нормально живу. Колодец хороший, огородсажаю, картошку, капусту, морковку, свеклу выращиваю, куры были, да передохли,заразы, а так все хорошо! Газеты вот куплю раз в месяц и читаю. Глаза видят,уши слышат, мозги варят, чего господа гневить и жалиться? По городам мужики вмоих летах давно покойники или инвалиды, а я даже очков не ношу.

Он с завидной скоростью принялся уничтожатьперловку. Я зачерпнула крупинки и пожевала – больше похоже на кашу, чем на щи,но необыкновенно вкусно – ароматно и во рту тает. В два счета я умяла тарелку,заслышав, как ложка царапает по дну, дедуля усмехнулся.

– Ну как тебе, дочка, суп из печки?

– Бесподобно!

– То-то и оно, совсем другое дело, не точто на газу или керосине, дух совсем иной.

Он полез в мешочек, висящий на окне, вытащилоттуда горсть самосада, скрутил из газеты козью ножку и со вкусом задымил. Явынула «Голуаз». Дед неодобрительно крякнул.

– Вот это зря, ты же баба, негоже курить,небось и водку пьешь?

– Нет, только курю, а вы, наверное,помните Корзинкиных?

– Господ? А то нет! Пятнадцать стукнуло,когда кормильцев красноармейцы расстреляли.

– А говорили, крестьяне убили…

Дедок от возмущения аж поперхнулся:

– Чтоб мы, да своих господ? Слушай, какбыло!

Дед раскраснелся, то ли от съеденных щей, толи оттого, что внезапно получил внимательную слушательницу. Рассказ егооказался обстоятельным и изобиловал кучей нужных и ненужных деталей.

Корзинкины обитали в Горловке всю жизнь. Вовсяком случае, прабабка моего собеседника вспоминала, как ее мать получила отгоспод на свадьбу избу и корову в приданое. Принадлежали им по прежним временамне только Горловка, но и Сергеево, Костино, Павлово, Марьино да еще штукпятнадцать деревень. Словом, типичные крепостники, угнетатели трудовогокрестьянства, как писали в моих детских учебниках истории.

Но на деле выглядело по-другому. Корзинкиныпостроили для деревенских детей школу, больницу для своих крестьян, открылибиблиотеку и никогда никого не пороли на конюшне. На Рождество, Пасху и в дниименин хозяев устраивали праздники для народа с пряниками, самоваром и раздачейподарков. Приглядывали за бездетными стариками и вдовами…

– Эх, чего вспоминать, –расчувствовался дед, – они были наши родители, а мы все их дети. Забот незнали, только работай честно, ходи в церковь да водку не пей.

Пьянство искоренялось безжалостно, алкоголиковзапирали в погребе, если не помогало, доктор лечил любителей горячительноголедяными обвертываниями и какими-то травами, от которых открывались безудержнаярвота и понос.

– Мне десять лет исполнилось, –продолжал старик, – когда Марья Антоновна, барыня, царство ей небесное,позвала мамоньку и велела: «Приведи сына Прохора в дом».

Мать Прохора служила в горничных и быланаперсницей госпожи. Но нрав имела замкнутый и господских тайн не выдавала.

– Два мальчишки у ей росли, –пояснил Прохор, – Трофим и Николай, погодки. Вот меня и позвалимладшенькому, Коленьке, в лакеи. Он, правда, чуть старше меня был, но никогдане обижал. Так и росли вместе, он учится с учителем, и я рядом, он гулять и…

– Погодите, – прервала ядеда, – что-то вы путаете, у Николая не было никаких братьев, один рос…

Прохор усмехнулся и глянул на меня своимияркими глазами.

– Эх, дело давнее, никого уж и в живых-тонет. История у господ вышла, любовная…

Старые баре Гликерия да Федор родили двенадцатьдетей, но в живых осталось только двое – Андрей и Настя. Мальчик чуть постарше.Когда Анастасии исполнилось шестнадцать, родители к своему ужасу обнаружили,что дочь беременна. Из посторонних в доме случился только учитель музыки ЕлизарЗемцов, на него и погрешили, выгнав мужика из дома без жалованья. Но черезнесколько месяцев, когда ненужный младенец родился на свет, у Гликериизародились ужасные подозрения. У новорожденного оказались темно-голубые глазаАндрея и огромное родимое пятно между лопатками, точь-в-точь как у «дяди».

Мать заперлась с дочерью в спальне, потом тудапризвали отца. Дворня, поняв, что происходит что-то необычное, попряталась покухням и кладовым. Из комнаты Насти не доносилось ни звука. Потом оттуда вышлигоспода, у Гликерии был абсолютно безумный вид и мелко-мелко тряслись руки.Горничным объявили, что родильница спит и не велела беспокоить.

Перед обедом приказали заложить бричку, сунулитуда наспех собранные вещички и отправили Андрея в Москву, к бабке поматеринской линии.

– Нечего ему тут без делаболтаться, – пояснил Федор, – пусть невесту подыскивает на ярмарке…