Сразу же после бюро Ермолкин хотел вернуться к себе вредакцию, но его по дороге перехватил и затащил к себе в дом Сергей НиканоровичБорисов. Здесь, предложив гостю выпивку и закуску, Борисов долго и невнятноразвивал мысль о том, что в районе не все в порядке, что непорядок этот идет ссамого верху и что партийная печать должна в конце концов занять позицию прямуюи непримиримую. Если посмотреть на то, что происходит, честно и непредвзято,объяснял Борисов, то мы увидим, что дела в районе идут не так гладко, как этоизображается на страницах «Большевистских темпов». На страницах тишь да гладь,а в жизни творятся дела, с одной стороны, непонятные, а с другой стороны, оченьхорошо кем-то организованные. И в этой ситуации каждый должен определиться иопределить собственное отношение к тому, что сейчас происходит.

– Учти, Борис, – намекал Сергей Никанорович, – в жизникаждого партийца бывают минуты, когда надо делать выбор: или – или, на тулошадь поставить или на эту.

Весь этот разговор оставил в душе Ермолкина ощущениегадостности и тревоги, а упоминание о лошади и вовсе сбило его с копыт.

– Я все понял, – сказал Ермолкин Борисову. – Все будетсделано, как вы хотите, – добавил он, хотя сам не понимал, что говорит, чтообещает, что именно будет сделано.

В подавленном настроении Ермолкин покинул Борисова ивозвращался к себе в редакцию, когда увидел поразившую его взор картину.

Прислонившись к стене общественной уборной, стояла худаяженщина босиком, в одной нижней рубахе. Ветер задирал подол комбинации,открывая острые и синие от холода колени. Покорно глядя на направленные на неедва ствола охотничьего ружья, – «Паша, – робко, но настойчиво говорила женщина,– прошу тебя, поскорее, мне холодно».

– Ничего, – отвечал прокурор Евпраксеин, – на том светепогреешься. Там тебя черти погреют на сковородке. – Он перехватил ружьепоудобней и приложился к ложу щекой. – Именем Российской СоветскойФедеративной…

– Павел Трофимович, – тронул его за рукав Ермолкин.

Не опуская ружья, Павел Трофимович покосился сверху вниз наЕрмолкина, как бы пытаясь понять, откуда появилось это препятствие.

– Что вам угодно?

– Вы хотите ее расстрелять?

– А у вас есть возражения?

– Нет-нет, что вы! – поспешно заверил Ермолкин. – Дело, какговорится, семейное. Я со своей женой тоже вот… слегка, как говорится,повздорил. Только…

– Что только?

– Не могли бы вы расстрелять и меня?

– Тебя? – Прокурор опустил ружье и внимательно посмотрел наЕрмолкина, может, пытался понять, стоит ли тратить порох на такую мелочь.

– Да, меня, – подтвердил Ермолкин. – Потому что рано илипоздно меня все равно… А мой сын, ему три с половиной года… То есть онвообще-то сейчас на фронте…

– Все ясно, – прервал прокурор. – Становись к стене. А ты, –сказал он жене, – иди домой. Да оденься, а то ходишь как лахудра, в однойрубашке. Становись на ее место.

Ермолкин встал и, запрокинув голову, прижался затылком кмокрой стене. Он представил себе, как из двух стволов сейчас вырвется пламя, и,не желая этого видеть, закрыл глаза. Он не видел, как прокурор поднимал ружье,он только слышал, как тот декламировал четко и внятно:

– Именем Российской Советской Федеративной СоциалистическойРеспублики… Ермолкина Бориса… как тебя?

– Евгеньевича, – бескровными губами пролепетал Ермолкин.

– …Евгеньевича… за то, что гад и сволочь, за то, что врал всвоей газете как сивый мерин…

– Да-да, – печально кивнул Ермолкин, – все дело именно вмерине.

– За соучастие в убийстве ни в чем не повинного человека…

– В убийстве? – Ермолкин удивленно открыл глаза. – Я никогданикого… Я даже курицу…

– Курицу нет, а Шевчука?

– А, Шевчука, – понял Ермолкин. – Это да. Это, конечно, внекотором роде можно рассматривать…

– …к расстрелу, – не слушая, продолжал прокурор. – Приговорпривести в исполнение немедленно.

Он направил ружье на Ермолкина и, прижавшись щекой к ложу,зажмурил левый глаз.

– Стойте! Стойте! – закричал Ермолкин. – Стойте! – Он упална колени и, простирая руки вперед, двинулся к Евпраксеину.

– В чем дело? – недовольно спросил прокурор, опуская ружье.

– Я боюсь, – признался Ермолкин и заплакал.

– Ах, так ты еще и трус, – сказал прокурор. – Тогда,конечно, дело другое. Тогда… – Он закатил глаза и нараспев забормотал: – ИменемРоссийской Советской Федеративной… рассмотрев в открытом заседании и совещаясьна месте, определил… по вновь открывшимся обстоятельствам… учитывая трусостьобвиняемого… прежний приговор отменить как необоснованно мягкий. ЕрмолкинБорис… как тебя?

– Евгеньевич, – услужливо подсказал Ермолкин.

– …Евгеньевич приговаривается к пожизненному страху свыводом на работу. Мерой пресечения оставить свободу как осознаннуюнеобходимость. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Подсудимый,вам приговор ясен?

– Ясен, – уныло отозвался Ермолкин.

– Идите и живите, если вам нравится, – сказал Евпраксеин,глядя на Ермолкина с отвращением.

Вечерело. Возвращаясь домой с работы, лейтенант Филиппов шелусталой походкой человека, обремененного государственными заботами.

После недавних дождей было тепло и влажно. Окна многих домовбыли распахнуты настежь, из-за них выносились на улицу звуки человеческойжизни: стучал молоток, плакал ребенок, свистел самовар, муж колотил жену, и онавизжала. На крыльце развалюхи сидел мужичок с самокруткой и уверенно рассуждалпьяным голосом:

– Немец, я тебе скажу, такой же человек, как и мы, толькоговорит не по-нашему.

– Будет болтать-то! – доносился строгий женский голос из-заугла. – Ты еще доболтаисси, посодют тебя за твой длинный язык-то.