– Ой, Юшка, да это ты, что ли,царевич? – заливался-хохотал Феденька. – Эва хватил! Разве царевичитакие бывают? И все ты врешь, будто помнишь что-то. Небось наслушался каликуперехожего, что сказывал про погибель царевича Димитрия, – только напрошлой неделе у нас ночевал один такой в черной избе, для людей пел! –вот и врешь теперь невесть что.

– Устами младенца глаголет истина, –негромко изрек отец Пафнутий, и боярин Романов с видимым облегчением вздохнул:

– Воистину так!

Вслед за тем он переглянулся с монахом. Обменвзглядами был краток, однако могло показаться, что эти двое быстро провели межсобой какой-то очень серьезный разговор, после чего Романов удовлетвореннокивнул и хлопнул в ладоши:

– Эй! Никишка, Минька, Васька! А ну,сюда!

Из-за дома выскочили три ражих, широкоплечихмолодца и преданно уставились на хозяина.

– А ну, вяжите его, да покрепче, –приказал боярин, взмахом руки указав на оторопевшего Юшку. – И рот, ротнемедля кляпом забейте. А ежели чего успеет языком намолоть, затворите слухсвой, чтобы не слышать опасных, крамольных речей.

Он еще продолжал отдавать приказания, а междутем верные слуги, натасканные, словно борзые псы, повиноваться первому словугосподина, уже навалились на замешкавшегося Юшку, скрутили его кушаками, вбилив рот рукав его же собственной рубахи, без жалости оторванный, и швырнули кногам боярина.

– Ради вашего же блага, – серьезносказал Александр Никитич, – умоляю вас молчать о том, что вы сейчасслышали. Парень спятил, заговаривается, однако же болтовня его может стоитьжизни и ему, и всем нам. Отныне никто не должен даже имени его упомянуть, да искоро забудется оно. Нынче же отец Пафнутий возьмет его в свою обитель, а ужкакое там даст ему прозванье, то Бог ему подскажет.

– Нынче день Григория Депоклита, –промолвил Пафнутий. – Быть по сему! Грузите его в телегу да везите вЧудов, а я вслед буду.

– Прости, отче, что так неладнозавершился наш разговор… – начал было Романов, но игумен перебил его:

– Неладно, правда что, неладно! Неподобает моему сану говорить такое, однако я предпочел бы видеть этогоохальника не среди живых, а…

– Ништо! – храбро бросил АлександрНикитич, увидев, каким испугом вспыхнули глаза сына, слушавшего непреклонногомонаха. – Обойдется.

– Дал бы Бог.

Романов сбежал с крыльца, склонился надсвязанным и сказал быстро, тихо, так, чтобы никто, кроме Юшки, не мог егослышать:

– Я мог бы убить тебя, и никто не спросилбы с меня ответа. Я мог бы сгноить тебя в самом дальнем и глухом монастыре, ноя помню твою службу и не хочу платить злом за нее. Отдаю тебя в Чудовмонастырь, где ты обретешь не только смирение, столь необходимое душе твоей, нои знания, которые разовьют твой ум и приучат смотреть на свое положение безгордыни и заносчивости. Ты знаешь, где находится Чудов монастырь. В Кремле! Тамты волей-неволей принужден будешь молчать – чтобы спасти собственную жизнь. Ибоесли чужое, недоброе ухо услышит твои измышления, царь Борис немедля отправиттебя на плаху. Помни это и берегись. Заклинаю тебя твоим же благом: берегись,Отрепьев!

При звуке этого имени Юшку словно раскаленнымкнутом ожгло, так он дернулся, однако боярин уже не обращал на него внимания:ушел в дом, а вслед за ним ушли и отец Пафнутий с Феденькой.

Крыльцо опустело. Слуги выводили лошадь, чтобызапрячь в телегу. Манюня рыдала на дедовом плече, с тоской и жалостью косясь наЮшку, который извивался в пыли, пытаясь что-то сказать, однако из заткнутогорта вырывались какие-то нечленораздельные звуки:

– О-ои-ы-е-я!

«Попомнишь ты меня, боярин!» – грозил Юшка впоследнем усилии ненависти.

И угрозу свою он сдержал.

Гости вернулись за стол, и им начали подаватьцукры – сиречь сладости. Верхние скатерти были уже сняты, теперь слугиуставляли стол сахарными изображениями городов, деревьев, животных, людей…Особенно много слуг сновало вокруг царевича, норовя услужить новому хозяйскомуфавориту и попасться ему на глаза: а вдруг покличет в придворные? Как разудобная минута выбраться из грязи в князи!

Какой-то рыжеватый хлопец так старался, чтоедва не облил гостя вином, после чего поспешно исчез и более в зале непоявлялся – опасаясь, очевидно, заушин, коими его наградил бы за неуклюжестьрассерженный подстолий. Однако Димитрий вряд ли это заметил: он во все глазасмотрел на стол, где теперь возлежал огромный двуглавый орел, а на другом блюдевозвышался московский сахарный кремль с позолоченными куполами церквей. Этобыло изваяно нарочно в честь царевича – так требовал обычай: представить средисладостей некое изображение, имеющее отношение к почетному гостю. Димитрийсмотрел на эти красоты с детским восторгом, ибо никогда в жизни не видел ничегоподобного, а уж когда он узрел свое собственное подобие на троне и вМономаховой шапке, то все могли заметить, что он с трудом удержался от слез.

Однако вскоре на его лице отобразилось другоечувство. Это было неприкрытое беспокойство. Иногда он охлопывал свои зарукавьяили пазуху, стараясь делать сие незаметно, как-то раз даже снял магерку (надоли уточнять, что Димитрий был одет не в московский, а в щеголеватый польскийнаряд, приводивший его, по-видимому, в восхищение) и заглянул внутрь.

Между тем гости, как ни были они увлеченыцукрами и хмельным, забористым вином, кое подавалось к сладостям, заметиливнезапную озабоченность царевича и тоже обеспокоились.

– Видимо, пан Димитрий заскучал, –начались разговоры. – Он слишком мало пьет и скромно ест. Мы все пьяны, аон почти трезв. А ведь это не дело! Гости должны быть пьяны вровень, чтобыникто не чувствовал себя дураком. Гей, пан воевода! Пан Мнишек! Не пора липредложить москалю отведать corda fidelium?

– Corda fidelium! – громче всехзавопил Вольдемар Корецкий, к тому времени воротившийся за стол и дажеухитрившийся перебраться поближе к хозяйским почетным местам. – Подать емуcorda fidelium! Пусть докажет, так ли крепка его голова и тверда рука, как онхочет это изобразить!

– Пусть докажет! – взвизгнул было ипан Тадек, однако пан Казик дернул его за рукав, и загоновый шляхтичблагоразумно умолк, когда увидел, что чело пана Мнишка явственно затуманилось.