При этих словах Манюня разинула рот, да так изастыла, Матвеич зажмурился, убежденный, что наглеца немедля поразит громнебесный, Феденька взвыл возмущенно и ринулся было на оскорбителя своего отца,да его перехватил и прижал к себе высокий крепкий монах, который вышел накрыльцо вместе с хозяином и сделался невольным свидетелем случившегося. Ондержал мальчишку левой рукой, а правой крестился, глубоко пораженный, как и всепрочие, наглостью Юшки.

Один только хозяин воспринял случившееся непросто спокойно, но с насмешкою.

– А не сошел ли ты с ума? – спросилон, сверкнув зубами. – Не спятил ли в одночасье? Это за что же мне у тебя,раба неразумного, прощенья просить? Не за то ли, что я намерен наказать тебяпримерно за несусветную дерзость и охальство? Ты обесчестил девку – а онаизвестна была как скромница! – и не желаешь жениться на ней? Да знаешь литы, что я, как хозяин ее и ее деда, могу теперь…

– Скромница? – перебил егоЮшка. – Потому ее скромницей почитаешь, что она тебе отказала в том, чтомне отдала с охотою? Знаю, знаю, она мне сама разболтала, как ты ее просил, аона ответила: старый, мол, ты, барин, мне жеребчик погорячее нужен! Не с тоголь ты теперь бесишься, что хочешь отомстить тому, кому Манюня досталась?

– Одумайся, что городишь, –посоветовал Романов внешне спокойно, однако взор его метал молнии. – Смалолетства в доме моем живешь, хлеб мой ешь, а теперь смеешь словеса поносные…

– А кому и сметь, как не мне? –снова перебил боярина Юшка, которому, по всему было видно, нынче вожжа попалапод хвост. Он и прежде недолюбливал своего самоуверенного, самовластногохозяина, который никому из слуг спуску не давал, ну а Юшка измлада почитал себяоблеченным особыми привилегиями и желал к себе совсем другого отношения. И услуг, и у хозяев он слыл беспримерным наглецом и лентяем, хотя отличалсяспособностями и к письму, и к чтению, и к счету. Хозяева поощряли его тягу кзнаниям, но по своему положению в доме Романовых Юшка сидел как бы меж двухстульев, не находя друзей ни среди слуг, ни – конечно! – среди хозяев. Уних с боярином Александром Никитичем частенько случались короткие, но бурныестычки, однако и тот и другой умели вовремя остановиться. Сейчас оба не имелини сил, ни желания для примирения, и человек знающий вмиг понял бы: у обоихизрядно накипело друг на друга.

– Кому сметь другому, как не мне? –повторил Юшка, заносчиво вскидывая голову. – Разве ты забыл, кто я таков,кто был мой отец?

– Отчего же это – «был»? – хищноусмехнулся Романов. – Сколь я сведом, он и по сю пору жив и здравствует,другое дело, что знать тебя не хочет.

Юшка растерянно уставился на боярина, имея видчеловека, куда-то долго и быстро бежавшего, но остановленного внезапным ударомпо лбу.

– Как жив и здоров? – пробормотал онрастерянно, безуспешно пытаясь обрести прежнюю самоуверенность. – Что тымелешь, что ты такое…

– Устами твоими враг рода человеческогозавладел и подчинил тебя своей власти, коли ты язык злотворный распускаешьпротив господина твоего и благодетеля, который дал тебе приют, кров и пищу,который норовил тебя в люди вывести и отличал пред прочими своими людьминезаслуженно! – не выдержав, вмешался в разговор монах. – Да тыдолжен денно и нощно на коленях благодарить Господа Бога, отца нашего ИисусаХриста за то, что…

– Я?! – надменно воскликнулЮшка. – Да это вы все, вы все благодарить должны Бога за то, что ондаровал вам возможность вскормить и взлелеять дитя, рожденное…

– Захудалым дворянином БогдашкоюНелидовым-Отрепьевым, – все с той же раскаленной усмешкой перебилРоманов. – Вижу, не вредно тебе напомнить, чей ты есть сын, Юшка. Больнозаносишься в своих пагубных мечтаниях, а они – вот не даст соврать святой отче– они исходят от лукавого и понужают нас ко греху.

– Погоди, – пробормотал Юшка. –Какой такой Богдашка Нелидов-Отрепьев? Почему ты зовешь его моим отцом? Да яего в жизни никогда не видел и такого имени-прозвища не слышал! Да, вы называлименя Юшкою Нелидовым, однако я думал, что сие прозванье дано мне лишь для того,чтобы сокрыть подлинность моего имени! Я был убежден, что настанет час – и тыоткроешь мне то, что до времени должно быть сокрыто!

– Ну что ж, вот твой час и настал, –кивнул Романов. – Открываю тебе полное твое имя и изотчество. Зовут тебяЮрием, а по крещению – Георгием Нелидовым-Отрепьевым, по отцу Богдановым. Родомты из Галича, что близ Ярославля. Отец твой никогда не блистал богатством, авскоре и вовсе обнищал, так что принужден был сыновей своих отдавать на прокормк добрым людям. Тебя он подбросил к порогу брата моего Михаила Никитича, ибоодно из его имений соседствует с подворьем отца твоего. Ну а брат привез тебяко мне в Москву. Ты вырос в доме моем, но, вижу, благодарности за то неисполнился. Ну что ж, не нами сказано: раб твой – враг твой!

– Я тебе не раб! – взвизгнул Юшка,брызжа сквозь щербинку слюной. – И ты врешь! Врешь все! Клевету на менянаносишь, возводишь злую напраслину! Взгляни сюда и скажи, что это!

С этими словами Юшка рванул ворот своейкрасной глуховоротки и открыл шею, поперек которой шел косой, слабо видныйшрам.

– Что ж тебе сказать, – исподлобьяглянул Романов. – Когда Михаил тебя привез, у тебя и впрямь была шеяпоранена. Надо быть, повредился, играючи в… тычку. – Только лишь самоетонкое ухо различило бы заминку, которую допустил Романов пред этимсловом. – Ты хворал после раны, тяжко хворал… Батюшка твой не пожелалвозиться с тобою, спровадил в чужие люди. А в моем доме тебя выходил вот этотсамый Матвеич, которому нынче ты норовишь ответить черной неблагодарностью. Аведь это грех, Юшка. Тяжкий грех! Умоляю тебя не брать его на душу, а просить унас у всех прощения, с Манюней же повенчаться завтра поутру. На счастье, тутслучился отец Пафнутий, который вас и повенчает.

– Нет! – взвизгнул Юшка,окончательно утратив власть над собой от той нескрываемой насмешки, которойбыло пропитано каждое слово боярина. – Не бывать этому! Я… я никакой неОтрепьев! Думаешь, я ничего не помню? Я все помню! Про Углич помню! Про то, какОська – да, его звали Осипом Волоховым! – подошел ко мне с ножом в руках исказал: «Дивно хорошо у тебя ожерелье новое, царевич! Дай-ка погляжу…» А вследза тем чиркнул меня ножом по горлу!

Наступило мертвое молчание. Юшка озирался сторжеством. Отец Пафнутий осенял его крестным знамением, словно заклинал силунечистую. Боярин Романов, видимо, растерялся, не знал, что сказать. Матвеич свнучкой таращились на обезумевшего холопа с нескрываемым ужасом.

И тут раздался смех. Детский смех.