На полу валялось несколько разбитых чашек. Медленнопокачивалась верхняя дверца буфета.

— Вылезай, чудовище! В ответ ни звука.

— Считаю до трех. Учти, я знаю, где ты. Если сию минуту невылезешь, запру тебя в клетке. Один, два…

Между дверцами показалась бежевая обезьянья мордочка взолотистой гриве. Мармозетка сидела на верхней буфетной полке и что-то быстрожевала.

— Ждешь, когда скажу три? — сурово спросил профессор. —Обжора, ты и так их лопала, сколько хотела. Не можешь успокоиться, пока все недоешь? Тебе сушеные яблоки дороже свободы?

Марго перестала жевать, вытянула губы трубочкой, помоталаголовой, элегантно спрыгнула профессору на плечо, прижалась к его шее, жалобнозапищала. В кулачке она держала ломтик яблока и пыталась запихнуть егопрофессору в рот.

— Отстань, лицемерка, — сказал Михаил Владимирович и вышел спристыженной Марго на плече.

Федор отправился на кухню, за веником и совком, собралосколки. Через минуту профессор вернулся, сел в кресло. Обезьянка перебралась сплеча на колени, ткнулась носом ему в руку.

— Ладно, все, — он потрепал золотистую гривку, — твоесчастье, что Миша не проснулся.

Обезьянка подпрыгнула, захлопала в ладоши. Лампаподсвечивала золотистую шелковую гривку, большие карие глаза сияли.

— Проклятое зелье? — спросил Федор.

— Да. Эффект поразительный. Мне принесли полутрупик. Атеперь посмотри на нее. Я не встречал более жизнерадостного, ласкового иразумного существа.

Марго всплеснула лапами, похлопала себя по груди. Длинныемягкие губы растянулись в гордой улыбке.

— Можно подумать, ты понимаешь, о чем мы говорим, —обратился к ней Федор.

Марго закивала в ответ, скорчила смешную рожицу, издалатонкий мелодичный звук.

— Она все понимает. Настолько, что прячется от товарищаГречко, не показывается, когда он приходит, — сказал профессор, — впрочем, ондавно уж догадался.

— На то он и оракул, — усмехнулся Федор, — думаете, этоопасно?

— Я устал бояться, Феденька. Я вообще очень устал. У менябольшие проблемы с Андрюшей.

— Что случилось?

— Все то же, — профессор сморщился и махнул рукой, — в средуявился пьяный. Видишь ли, учиться больше не желает, поскольку в советской школевсе равно ничему не учат. Решил сам зарабатывать на жизнь. Малюет афиши идекорации для какого-то театра. Связался с актеркой.

— Театральный художник — хорошая профессия, — неувереннозаметил Федор, — поработает, потом поступит во Вхутемас. Да и актерка тоже небеда. Андрюше семнадцать. Первая любовь.

— Брось, Федя, актерке за тридцать. Она замужем, Андрюша длянее игрушка, собачонка. А главное, он пьет, понимаешь, от него слишком частопахнет спиртным.

— Давайте сводим его на экскурсию в дом скорби, пустьполюбуется на алкогольную деменцию и белую горячку, — предложил Федор.

— Таня пыталась. Он не хочет. Она однажды уже водила его вморг, чтобы привести в чувство. Помнишь, пару лет назад он впал в кошмарныйнигилизм, хамил всем, даже няне?

— Конечно, помню. Поход в морг тогда подействовал сильно. Онопомнился, понял, как хрупка жизнь.

— Он был младше, а сейчас считает себя взрослым, зрелыммужчиной. И не может простить Тане ту шоковую терапию. Заявил, что выпиваетисключительно потому, что ему до сих пор снятся трупы.

Марго дернула профессора за рукав, соскочила с колен иумчалась.

— Кажется, они вернулись, — профессор поднялся, — сегодняпремьера в этом театре, Таня решила сходить посмотреть.

Таня сидела в прихожей на стуле, расшнуровывала высокиеботинки.

— Узел. Не могу. Проклятые шнурки. Отвратительные ботинки, —пробормотала она.

Федор поцеловал ее в макушку, опустился на корточки,принялся помогать ей.

— Ты одна? — удивленно спросил Михаил Владимирович.

— Будь добр, папа, принеси ножницы.

— Не надо, я уже распутал, — сказал Федор, стянул ботинок сее ноги и принялся расшнуровывать второй.

— Спасибо, Феденька. Папа, ну что ты так смотришь? Да, яодна. После премьеры была вечеринка. Я пыталась увести Андрюшу домой.Бесполезно. А спектакль оказался не так уж плох. Современная фантазия на тему«Бесприданницы» Островского. Довольно забавно. На сцене, на заднем плане,постоянно маячили волжские бурлаки. Массовка, человек двадцать. Иногда онигромко стонали и пели «Дубинушку». Я все думала, зачем они? Только отвлекают отосновного действия. В финале эти несчастные наконец прояснились. Когда Карандышеввыстрелил в Ларису, зазвучал «Интернационал», бурлаки разбежались по сцене,стали выкрикивать революционные лозунги и колотить купцов.

Марго запрыгнула к Тане на плечо и погладила ее лапой пощеке.

— Он хотя бы сказал, когда вернется? — спросил МихаилВладимирович.

— Он сказал, что уже взрослый и хватит относиться к нему какк младенцу. Она, эта Айрис, разумеется, играла Ларису. Играла замечательно. Онаприма, очень талантливая и красивая. Луначарский покровительствует ей, личноприсутствовал на премьере.

— Да, Андрюше с наркомом просвещения соперничать трудно, —тихо заметил Федор.

— Там не только нарком. Еще какие-то важные большевики,пара-тройка известных поэтов. Американец, очень богатый торгаш. Между прочим, имуж есть, режиссер.

— При чем здесь Андрюша?

— Андрюша бегает за папиросами. Айрис называет его Дрю.Папа, я не знаю, может, он должен переболеть этим? Ты ведь тоже в семнадцатьлет влюбился в какую-то балерину.

— В танцовщицу из кафешантана. Однако я не пил и не бросалгимназию.

— Ну, значит, ты был лучше. Давай попробуем оставить его впокое.

— Ладно. Поговорим после. Федя завтра уезжает в Германию, онпришел попрощаться.

Чай пили молча. Таня быстро ушла спать.

— Что ты думаешь об этом странном человеке, Кобе? — спросилМихаил Владимирович, когда они остались вдвоем.

— Не вижу в нем ничего странного. Он тусклый, никакой.Троцкий — Цезарь, Бонапарт, надменный и тщеславный. Каменев, Зиновьев, Рыков —лукавые царедворцы, помешаны на интригах. Бухарин — шут, инфантильныйневрастеник. Луначарский — Нерон, художественная натура, покровитель муз.