Сейчас интересно вспомнить, какое первое впечатлениепроизвела на меня женщина, в которой, с легкой руки maman, я привыкла видетьпричину всех наших бед – чуть ли не самой революции!

Она показалась мне, конечно, неприятной, но этого мало –просто отвратительной. Слишком высокой (я-то была хоть и не из тех женщин,которых французы, любители всего субтильного, называют petite femme, но все женевысока ростом, изящна и миниатюрна, а она возвышалась надо мной больше чем наголову!), слишком вычурно одетой. На самом деле она была в синем пальто ималенькой светло-серой шляпке, но, по моим представлениям, самым изысканным былчерный цвет, тем более для дамы столь пожилых лет.

Я отлично знала и всегда с удовольствием вспоминала, сколькоей лет!

Потом я узнала, что черный ей был не к лицу, а она никогдане носила того, что ей не шло, оттого всегда казалась изысканно одетой, –очень простой секрет, которым почему-то многие пренебрегают. Я думаю, онаскорее вышла бы на улицу голой, чем одетой в черное! А почему бы и не голой,кстати сказать? Она очень гордилась своей фигурой, была самая настоящаяэксгибиционистка… Теперь, в мои годы, могу признать: ей было чем гордиться!Тогда она выглядела как изящная девушка, однако кто знает, что с нею сталосьбы, доживи она до моих лет! Ей повезло не дожить, она всегда была умнее меня, ая никогда не умела извлекать уроков из тех наставлений, которые она мне делалана каждом шагу… нет, не вслух: она была слишком умна, я же говорю, такихсловесных уроков было раз, два и обчелся: насчет этого несчастного мяса, кпримеру, а потом еще насчет моей будущей работы, когда она не захотела устроитьменя в ресторан, – но всей жизнью своей, всеми манерами… самой смертью онаучила меня!

Увы, что об стенку горох!

Но вернемся к нашей первой встрече.

Итак, эта женщина показалась мне какой-то слишком высокой.Опустив глаза, я увидела, что ее ноги в черных чулках (единственное, что онапозволяла себе носить черного, это чулки да обувь) были обуты в туфли навысоком каблуке. Мне это казалось чем-то ужасным: высокие каблуки –свидетельство совершенной распущенности и падения нравов. Высокие каблуки носяттолько падшие женщины – это накрепко вбили мне в голову. Помню, скольковолнений я испытала в семнадцать лет, впервые взгромоздившись на дюймовыекаблучки![16] Это считалось немыслимым эмансипе, чем-тоневыносимо эпатажным! Она же носила каблуки не менее восьми-девяти сантиметров,хотя и без них была высока.

Руку она мне не подала – держала их обе спрятанными в серую,в тон шляпке, каракулевую муфту (в то время это уже стало очень модно, и модана муфты держалась даже после войны!), и я вдруг с болью вспомнила, как нам ссестрой, тогда пятилетним, были впервые куплены папашки и муфточки из молодогобарашка: ей – белоснежного, мне – светло-серого оттенка, совершенно такого, какэта муфта моей мачехи. Я свою муфточку обожала, в ней было что-то невероятноживое, теплое, уютное, я ее вспомнила сейчас именно как живое существо, мнедаже показалось, что это та часть прошлого, которая украдена этой женщиной.

Надо ли говорить, что моя неприязнь к ней лишь усилилась идошла в ту минуту почти до отвращения?

– А между прочим, Викки, – сказала она вдругсовершенно другим голосом, чем раньше, – мягким, дружеским, причемпо-русски, – я тоже до сих пор так и не научилась разжигать эти дурацкиеугольные шарики. Сознаюсь вам, что всегда зову для этого свою консьержку ипытаюсь за ней подглядеть, но не успеваю: она разводит огонь словно бымановением руки. Хорошо бы топить дровами, но дрова в Париже дорогинепристойно, это вам не Россия!

Она тихонько и чуточку печально хохотнула, и я ощутила, каквся моя неприязнь к ней растаяла, будто комок снега в теплой комнате. Она говорила,словно задушевная подруга, поверяющая мне свою сокровенную тайну. И потом, этоимя – Викки (причем с английским ударением на первом слоге, а не с французским– на последнем! Бог знает что делают французы с некоторыми именами: эти Лизб,Таня́, Еленб, Софья́ моих русских знакомых в истинный ужас приводили!Меня тоже пытались называть Викб… жуть какая-то, но я была тверда и не уставалапоправлять даже самых тупых: Ви́кки, да и все тут, и никак иначе!)… Этоимя меня сразу очаровало, оно сделало меня другим человеком, словно быприбавило лет, ума, опытности, шарма! Я даже как бы выросла на несколькосантиметров! Да-да, сознаюсь: мне тотчас стало досадно от моего маленькогороста, я захотела сделаться такой же высокой, как она!

Бог весть, может быть, нам и удалось бы если не подружиться,но хотя бы провести первую нашу встречу мирно. Однако она совершиластратегическую ошибку – думаю, неосознанно, просто потому, что была слишком женщина.

Что же она такого сделала? Да ничего особенного. Всего лишьвыпростала из муфты руку, сняла шляпку и тряхнула примятыми волосами.

Я обомлела. Мало, что она была стриженая, в то время как яносила волосы разделенными на прямой пробор и заплетенными в девчоночью косу!Ее волосы были чудесны: темно-русые, без малейшего проблеска седины (позже японяла, что она их подкрашивала, разумеется, но тщательно это скрывала), мягковьющиеся, с чудными кудряшками на висках… этих кудряшек я ей всю жизнь проститьне могла, потому что мои волосы удерживали самую тщательную завивку часа два отсилы, а у нее вились сами собой! Без шляпки она еще больше помолодела ипохорошела…

Ужас какой-то. Я ведь знала, отлично знала, сколько ей лет!Она просто не имела права выглядеть так чудесно!

Я вдруг вспомнила, что, хотя имя ее было Анна Костромина,она писала свои стихи или что там, не знаю, короче, литературщину свою, подпсевдонимом Анна Луговая, и это раньше казалось мне претенциозным до пошлости.Герань луговая, ромашка луговая, клевер луговой… и вот вам, здрасьте: АннаЛуговая! Теперь же я смотрела в ее переменчивые глаза: только что, под серойшляпкой, они казались серыми, а сейчас, на фоне синего пальто, исполнилисьяркой голубизны, и вдруг вспомнила эту самую герань луговую, которую ещеназывают журавельником: нежные, трепетные синие цветочки… Черт, ей шел этотнелепый псевдоним так же, как шло пальто, и эта шляпка, и эти стриженые волосы,и глаза, и даже то, что она не носила колец на своих длинных, ухоженныхпальцах, ей шло!

Мне просто дурно стало от всего этого.

Для восстановления душевного равновесия я мгновенноприпомнила все, что знала об этой женщине. Конечно, в памяти моей задерживалисьтолько самые непристойные подробности ее жизни, известные мне от моей maman,которая одно время только тем и занималась, что собирала по крупицам сведения освоей ненавистной сопернице-разлучнице.