Подойдя к капоту, я увидел, что тот был не заперт; и поднялкрышку Раздался скрип, как в фильмах о домах с привидениями. Посыпаласьметаллическая пыль. Допотопный аккумулятор был весь изъеден коррозией, наклеммах нельзя было отличить плюс от минуса. Я мрачно заглянул в карбюратор:внутри он был чернее, чем угольная шахта.

Я закрыл капот и приблизился к Эрни. Он задумчиво водилрукой по приборной доске. Предельное значение на спидометре было абсолютноабсурдным — сто двадцать миль в час. Когда машины ездили с такой скоростью?

— Эрни, по-моему, двигатель ни к черту не годится. Этамашина — полная рухлядь. Если тебе нужны колеса, то за двести пятьдесятдолларов мы сможем найти что-нибудь получше. Гораздо лучше.

— Ей двадцать лет, — проговорил он. — Ты хоть понимаешь, чтоесли машине двадцать лет, то ее уже официально считают антиквариатом.

— Понимаю, — буркнул я. — На заднем дворе у Дарнеллаполным-полно такого антиквариата.

— Дэннис…

Дверь снова хлопнула. Лебэй шел обратно. Он мог бы неторопиться: дальнейшая дискуссия все равно была бы бесполезной. Может быть, яне самый чувствительный из людей, но если сигнал достаточно сильный, то он доменя доходит. Эрни испытывал потребность купить вещь, и я не собиралсяотговаривать его. Думаю, что никто в мире не собирался делать этого.

Лебэй торжественно вручил лист почтовой бумаги. На нем былонаписано старческим паукообразным почерком: «Получено от Арнольда Каннингеймадвадцать пять долларов как 24-часовой залог за „плимут“ 1958 года, Кристину».Внизу стояло его имя.

— Что это еще за Кристина? — спросил я, думая, что ондопустил какую-то ошибку.

Его губы сжались, а плечи приподнялись, как будто он ждал,что над ним будут смеяться… или как будто призывал меня посмеяться над ним.

— Кристина, — сказал он, — так я ее назвал.

— Кристина… — проговорил Эрни. — Мне нравится. А тебе,Дэннис?

Теперь он толковал о названии, Он еще думал, как назватьсвою чертову штуковину. Это было уже слишком.

— Ну, что же ты молчишь, Дэннис! Тебе нравится это имя?

— Нет, — ответил я. — Если тебе необходимо назвать ее, топочему не назвать ее Беда?

Кажется, он обиделся. Но мне было все равно. Я вернулся ксвоей машине и стал дожидаться его, жалея о том, что не поехал домой другойдорогой.

Я отвез Эрни домой и, перед тем как ехать к себе, пошел сним выпить по стакану молока и перекусить парой пирожных. О таком решении яочень скоро пожалел.

Семья Каннингеймов жила на Лорел-стрит, в западной частиЛибертивилла. Вообще Либертивилл полностью застроен жилыми домами: на нашейулице тоже нет офисов и контор. Однако Лорел-стрит недаром считается спальнейуниверситетского общества, которое там обосновалось с незапамятных времен.

По дороге домой Эрни о чем-то думал; я старался не мешатьему, хотя и спросил, что он собирается делать с машиной.

— Приводить в порядок, — рассеянно ответил он и сновапогрузился в молчание.

Нет спору, у него были кое-какие способности. Он умелобращаться с инструментами, умел быстро находить неисправности и знал, какустранять их. Его чувствительные руки были восприимчивы к автомобильноймеханике. Конечно, он мог починить машину, но деньги, которые заработал летом,предназначались для колледжа. У него никогда не было машины, он не имел нималейшего представления о том, с какой безжалостностью старые машины умеютвысасывать деньги. Они высасывают их так же, как вампир высасывает кровь. Онмог бы избежать затрат на ручной труд, если бы все делал сам, но одни запчастиразорили бы его еще до окончания работы.

Я сказал ему об этом, но он только поежился. Его взгляд былотстраненным и туманным. Не знаю, о чем он думал.

Майкл и Регина Каннингейм были дома — она трудилась надсоставлением картинок-загадок, а он слушал музыку в общей комнате.

Прошло не очень много времени, прежде чем я пожалел, что неотказался от молока и пирожных. Эрни рассказал им о том, что сделал, показалрасписку, и они стали ходить по потолку.

Вы должны понять, что Майкл и Регина были цветомуниверситетского общества. Они были призваны служить делу прогресса, а для нихэто значило — выражать протест. Они протестовали против раскола в началешестидесятых, против войны во Вьетнаме, против Никсона, против полицейскогопроизвола, против расовой сегрегации в школах и против жестоких родителей. Дляэтого нужно было говорить — говорить почти без умолку. И потребность вразговорах у них была такая же, как потребность в службе общественномупрогрессу. Они были готовы принять участие во всех ночных сеансах спутниковойтелесвязи, выступать по радио и на всех семинарах, где могли высказать своемнение о какой-нибудь злободневной проблеме. Одному Богу известно, скольковремени они провели на различных «горячих линиях» или на старом добром«телефоне доверия», куда может позвонить человек, думающий о самоубийстве, иуслышать приятный голос, отвечающий: «Не делай этого, парень, у тебя естьважная миссия на космическом корабле по имени Земля». После тридцати летпреподавания в университете вы готовы раскрывать рот так же, как собаки Павловаготовы выделять слюну по первому звонку дрессировщика. Бьюсь об заклад, что вамэто даже нравится.

Регина (они настаивали, чтобы я называл их по имени) былавсе еще привлекательной сорокапятилетней женщиной с довольно холоднымиполуаристократическими манерами — я хочу сказать, что она умудрялась выглядетьаристократично даже тогда, когда носила протертые джинсы, а это было всегда.Она преподавала английскую литературу и специализировалась на ранних английскихпоэтах. Ее диссертация была посвящена Роберту Геррику.

Майкл читал лекции по истории. Он казался таким же печальными меланхоличным, как музыка, которую он ставил на своем магнитофоне, хотяпечаль и меланхолия не были свойственны его натуре. Иногда он заставлял менязадуматься над тем, что сказал Ринго Старр, когда «Битлз» впервые очутились вАмерике и на какой-то пресс-конференции у него спросили, действительно ли онтак печален, как выглядит. «Нет, — ответил Ринго. — это просто мое лицо». Майклбыл как раз таким. Кроме того, его тонкое лицо и толстые роговые очки делалиего похожим на карикатурного профессора, изображаемого под какой-нибудьнедружелюбной заметкой в газете.

— Привет, Эрни, — сказала Регина, когда мы вошли. — Привет,Дэннис.

После этого она уже не радовалась нашему приходу.

Мы поздоровались и сели за столик, стоявший в углу. Нампринесли молоко и пирожные. Вскоре музыка оборвалась, и в кухню, шаркаяшлепанцами, вошел Майкл. Он выглядел так, словно только что умер его лучшийдруг.