Я был поражен. Как сумел этот рохля так быстро и, главное,так неузнаваемо измениться? И как Майкл и Регина могли согласиться с егопланами? Представить такое было очень трудно.

— Так, значит, они… сдались? — Пора было идти настройплощадку, но я не мог не задать этого вопроса.

— Не совсем так. Насчет машины мы договорились, что я найдудля нее место в гараже и не буду пытаться ее зарегистрировать без их согласия.

— И ты думаешь, что тебе это удастся? Он снова улыбнулся —заговорщически и в то же время зловеще. Точно так же мог бы усмехнутьсябульдозерист, опуская ковш своего «Д-9 Кат» на какой-нибудь особеннонеподатливый пень.

— Удастся, — ответил он. — Можешь мне поверить.

И знаете что? Я ему поверил.

В ту пятницу мы могли вечером подзаработать на сверхурочнойработе, но отказались от нее. Получив в конторе наши чеки, мы поехали впитсбургское отделение сбережений и займов и вскоре пересчитывали наличные.Почти все свои деньги я внес на срочный вклад, часть положил на чековый счет(отчего почувствовал себя до отвращения взрослым), а двадцать долларов оставилв бумажнике.

Эрни обратил в наличные весь свой заработок.

— Вот, — произнес он, протягивая десятидолларовую бумажку.

— Нет, — ответил я, — оставь их при себе, приятель. У тебятеперь каждый цент будет на счету, пока ты не разделаешься со своей консервнойбанкой.

— Возьми, — сказал он. — Я плачу свои долги, Дэннис.

— Оставь. Правда, оставь.

— Возьми. — Он настойчиво протягивал деньги. Я взял, нозаставил его один доллар взять обратно. Он даже этого не хотел делать.

Пока мы ехали к дому Лебэя, Эрни нервничал, включал радио наполную громкость, барабанил пальцами то по колену, то по приборной доске —словом, вел себя, как будущий молодой отец, ожидающий, что его жена вот-вотродит ребенка. Наконец я догадался: он боялся, что Лебэй продал машинукому-нибудь другому.

— Эрни, — сказал я, — успокойся. Она будет на месте.

— Я спокоен, — ответил он и принужденно улыбнулся. Цветениена его лице в тот день было ужасней, чем когда-либо, и я представил себе (не впервый и не в последний раз), что почувствовал бы, если бы очутился на местеЭрни Каннингейма — в его ежеминутно и ежесекундно сочащейся, нарывающей коже…

— Слушай, не потей! Ты ведешь себя так, точно собираешьсяналить лимонаду в штаны.

— Не собираюсь, — сказал он, продолжая барабанить пальцамипо приборной доске.

Наступил вечер пятницы, и по радио передавали «Музыкальныйрок-уик-энд». Когда я оглядываюсь на тот год, то мне кажется, что он измеряетсяпрогрессиями рок-н-ролла… и все возраставшим чувством страха.

— А почему именно эта машина, — спросил я. — Почему именноона?

Он долго смотрел на Либертивилл-авеню, а потом резкимдвижением выключил радио.

— Не знаю, — наконец произнес он. — Может быть, потому, чтос того времени, как у меня появились эти отвратительные прыщи, я впервые увиделчто-то еще более уродливое, чем я сам. Ты хотел, чтобы я это сказал?

— Эй, Эрни, брось дурить, — сказал я. — Это я, Дэннис. Тыеще помнишь меня?

— Помню, — проговорил он. — И мы все еще друзья, да?

— Конечно. Но какое это имеет отношение…

— А это значит, что мы должны по крайней мере не лгать другдругу. Поэтому я и сказал тебе, и, может быть, это не совсем чепуха. Я знаю,что безобразен. Я плохо схожусь с людьми. Я… чуждаюсь их. Я бы хотел быть другим,но ничего не могу поделать с собой. Понимаешь?

Я нехотя кивнул. Как он сказал, мы были друзьями, а этозначило — не лезть в дерьмо друг перед другом.

Он тоже кивнул — точно чему-то очевидному для него.

— Другие люди, — осторожно добавил он, — например, ты,Дэннис, не всегда могут это понять. Если ты не безобразен, то по-другомусмотришь на мир. Знаешь, как трудно сохранять чувство юмора, если все вокругсмеются над тобой? Тогда у тебя кровь закипает в жилах. От этого можно сойти сума.

— Ну это я могу понять. Но…

— Нет, — спокойно сказал он. — Ты не можешь понять этого. Тыможешь думать, что понимаешь, но понять — не можешь. Тебе это недоступно. Но ятебе нравлюсь, Дэннис…

— Я люблю тебя, Эрни, — перебил я его. — И ты это знаешь.

— Может быть, любишь, — произнес он. — И если так, то этопотому, что у меня есть кое-что под этим глупым лицом…

— У тебя не глупое лицо, Эрни, — сказал я. — Может быть, неочень чистое, но не глупое.

— Да иди ты… — проворчал он, а потом добавил:

— Во всяком случае, эта машина — что-то вроде меня. У неетоже что-то есть внутри. Что-то лучшее, чем снаружи. Я вижу это, вот и все.

— Видишь?

— Да, Дэннис, — тихо проговорил он. — Я вижу.

Я свернул на Мэйн-стрит. Мы уже подъезжали к дому Лебэя. Ивнезапно мне в голову пришла одна довольно мрачная мыслишка. А что если,предположил я, отец Эрни подговорил одного из своих друзей или студентов, чтобытот мигом сбегал к Лебэю и купил машину раньше, чем это успеет сделать его сын?Макиавеллиевская уловка, скажете вы, но Майкл Каннингейм был способен и не натакое коварство. Недаром он специализировался на военной истории.

— Я увидел эту машину — и сразу почувствовал какое-товлечение к ней… Я даже себе этого не могу как следует объяснить. Но… — Онзамялся, как-то сонно глядя вперед. — Но я увидел, что смогу сделать ее лучше,— закончил он.

— Ты хочешь сказать — починить?

— Да… то есть нет. Это слишком бездушно. Чинят столы, стульяи всякую всячину вроде них. Газонокосилку, если она не работает. И —обыкновенные автомобили.

Вероятно, он заметил, как у меня поднялись брови. Онулыбнулся, точнее — усмехнулся.

— Понимаю, как это звучит, — произнес он. — Я не хотел этогоговорить, потому что знал, как ты среагируешь. Но я на самом деле думаю, чтоона не обычная машина. Не могу сказать почему, но мне так кажется.

Я открыл рот, собираясь сказать что-нибудь такое, о чемвпоследствии наверняка пожалел бы, но мы как раз повернули за угол, на улицуЛебэя.

Эрни шумно вобрал воздух.

Один прямоугольник травы на лужайке Лебэя был более желтым иеще более отвратительным, чем все остальные части его заросшего газона. Содного края на нем виднелось черное пятно масла, впитавшегося в почву иубившего все, что там прежде росло. Этот прямоугольный кусок травы был стольомерзительно ярок, что если бы вы смотрели на него слишком долго, то могли быослепнуть.