— Я отгоню ее к Дарнеллу! — проорал Эрни. — Я прочитал вгазетах, что в его мастерских можно держать машину за двадцать долларов внеделю!

— Эрни, двадцать долларов за его мастерские слишком много! —прокричал я.

В нашем городе существовала еще одна ловушка для молодых инеопытных. Гараж и мастерские Дарнелла располагались рядом с его же заведением,издевательски именуемым «Лучшие запасные части к автомобилям». Я несколько разбывал там, один раз покупал стартер к моему «дастеру», а другой — искалкарбюратор для «меркурия», — моей первой развалюхи. Уилл Дарнелл был настоящимжирным боровом, много пившим и беспрерывно курившим длинные сигары, хотяговорили, что у него астма. Он люто ненавидел всех подростков Либертивилла,имевших автомобили… однако это не мешало ему заискивать перед ними и обирать ихдо нитки.

— Я знаю, — прокричал Эрни. — Но пока я не нашел болеедешевого места. Я не могу забрать его домой, мои мама и папа изойдут дерьмом!

Конечно, он был прав — но только отчасти. Я раскрыл рот,собираясь спросить, не лучше ему остановиться, пока дело не зашло слишкомдалеко. Затем я снова закрыл рот. Было уже поздно. Кроме того, я вовсе не хотелсоревноваться с этим ревущим мастодонтом, так же как и забивать легкиеотработанным углеродом.

— Хорошо! — Я махнул рукой. — Я поеду за тобой.

— Я поеду через Уолнэт-стрит и через Бэйзн-драйв, —улыбнувшись, прокричал он. — Я не хочу выезжать на главные дороги.

— Ладно.

— Спасибо, Дэннис!

Окутавшись грязным вонючим дымом, плимут медленно пополз подорожке Лебэя на улицу. Когда он притормозил перед поворотом, у него загорелсятолько один из задних огней. Автоматический счетчик, встроенный в мою голову,отзвонил еще пять долларов.

Эрни повернул руль влево и выехал на улицу. Остаткиглушителя задели за выступ на обочине. Эрни прибавил газ, и машина взревела каксумасшедшая. В домах через дорогу люди подошли к окнам посмотреть, чтопроисходит.

Ревя во всю мощь, Кристина со скоростью десяти миль в часпокатилась по проезжей части.

Клочья голубого дыма стелились за ней, а затем развеялись втеплом вечернем воздухе.

Через сорок ярдов, возле дорожного знака, она клюнула носоми встала как вкопанная. До меня донесся крик какого-то малолетки, наблюдавшегоза ней с близкого расстояния:

— Отвезите ее на свалку, мистер!

Эрни высунул из окна кулак с вытянутым вверх средним пальцем— он показывал мальчику птичку. Этот жест был повторен дважды. Никогда преждене видел я, чтобы Эрни показывал кому-нибудь птичку.

Стартер жалобно заскулил, мотор закряхтел и зашелсянадрывным кашлем. На этот раз прогремела целая серия оглушительных выстрелов.Точно на Лорел-драйв кто-то открыл стрельбу из пулемета. Я застонал.

Вскоре кто-нибудь должен был вызвать полицейских. Они должныбыли задержать Эрни за нарушение общественного порядка и заодно выяснить, чтоего машина была не зарегистрирована. Думаю, это не улучшило бы обстановки вдоме Каннингеймов.

Наконец отгремело эхо последнего взрыва — оно прокатилось поулице, точно в нее угодил артиллерийский снаряд среднего калибра, — а затем «плимут»свернул налево, на Мартин-стрит, которая одной милей выше пересекалась сУолнэт-стрит. Машина Эрни скрылась из поля зрения.

Я резко повернулся к Лебэю, собираясь послать егокуда-нибудь подальше. Я уже говорил, как у меня накипело на сердце. Однако то,что я увидел, заставило меня похолодеть.

Ролланд Д.Лебэй плакал.

Зрелище было ужасным, гротескным, но более всего — жалким.Однажды, когда мне было девять лет, нашего кота по кличке Капитан Бифхарт сбиламашина. Мы повезли его к ветеринару — мама вела нашу машину очень медленно,потому что плохо видела из-за слез, а я сидел сзади с Капитаном Бифхартом. Онлежал в коробке, и я говорил ему, что ветеринар вылечит его, что все будет вполном порядке, но даже маленький девятилетний несмышленыш, каким был я, могпонять, что для Капитана Бифхарта уже ничего не будет в полном порядке, потомучто часть внутренностей у него вылезла наружу, перепачкав его кровью и дерьмом,и он умирал. Я попробовал погладить его, и он укусил меня в руку, как раз вчувствительное место между большим и указательным пальцами. Боль быланевыносимой, чувство ужаса и жалости от нее только усилилось. Ничего подобногоя с тех пор не испытывал… Поймите, я тогда не жаловался, но мне кажется, чтолюдям лучше не иметь воспоминаний о таких чувствах. Если их будет слишкоммного, то вам не останется ничего другого, как поселиться на какой-нибудь фермеи плести корзинки.

Лебэй стоял на своей уродливой лужайке недалеко от тогоместа, где масляное пятно уничтожило все живое, и держал в руке большойстарческий носовой платок, которым то и дело вытирал глаза. От слез на егощеках оставались грязные подтеки — скорее как от пота, чем как от настоящихслез. Кадык судорожно ходил вверх и вниз.

Я не мог смотреть на него плачущего и, отвернувшись, случайновзглянул на его одноместный гараж. Прежде он казался тесным — из-за садовогоинвентаря и, конечно, других предметов, но главным образом — из-за огромногостарого автомобиля с его двойными передними фарами, выгнутым ветровым стеклом ишироченным капотом.

Теперь все вещи, расставленные вдоль стен, толькоподчеркивали внутреннюю пустоту гаража. Он зиял, как открытый беззубый рот.

Это зрелище ничем не уступало Лебэю. Но когда я посмотрелобратно, старик уже взял себя в руки — по крайней мере с виду. Он пересталутирать глаза и убрал носовой платок в задний карман рейтуз. Правда, его лицобыло все еще бледным. Очень бледным.

— Ну вот и все, — про??оворил он хрипло. — У меня ее большене будет, сыночек.

— Мистер Лебэй, — сказал я. — Мне очень хочется, чтобы мойдруг поскорее мог сказать то же самое. Если бы вы знали, сколько у него былонеприятностей с родителями из-за этой ржавой…

— Убирайся прочь, — произнес он. — Ты говоришь, какбезмозглая овца. Только и умеешь что бе-е, бе-е, бе-е и больше ничего. Я думаю,твой друг знает больше, чем ты. Иди и смотри, не нужна ли ему рука.

Я начал спускаться по лужайке к своей машине. У меня не былони малейшего желания задерживаться у Лебэя хотя бы на одну минуту.

— Ничего, только бе-е, бе-е, бе-е! — злобно прокричал он мневслед, напомнив старую песенку, которую пели «Янгбладс»: «У меня одна лишьнота, я ору ее до пота». — Ты не знаешь и половины того, что думаешь!

Я сел в машину и поехал прочь. Прежде чем свернуть наМэйн-стрит, я оглянулся и увидел, что он все еще стоял на своей лужайке и еголысина ярко выделялась в лучах заходящего августовского солнца.