Какое счастье, что кинжал она положила сверху: обе руки не пролезлибы в узкую щель. Теперь же оставалось лишь подцепить его пальцами и укрепить вщели стоймя, чтобы перерезать веревку. Это оказалось легче задумать, чемосуществить, а время, чудилось, летит со свистом мимо, обжигая лицо!.. Но едвас рук Марии упала последняя петля, как что-то зашевелилось сзади.

Мария резко обернулась – так что волосы закрыли глаза. Сдулаих нетерпеливо, но все равно – какой-то миг смотрела слепо, ничего не видя отужаса. И даже не взором – всей похолодевшей кожей узнала: кузнец!

Сейчас он был совсем другой, чем возле кареты, когда кричалвместе со всеми: «Повесить! Повесить!», – это Мария почуяла мгновенно. Так двазверя, сойдясь на узкой тропе, сразу чуют слабое место противника, и еслиосторожный хочет жить, он уходит. Но сейчас вся мрачная сила кузнеца осела вего чресла, и эта похоть была его слабостью. Он даже тайника не заметил! Одеждаего была с готовностью раскрыта, и, увидев то, что предстало глазам ее, Мария струдом подавила позывы тошноты.

– Какая наглость! – прошипела она, и эти слова на мигзамедлили порыв насильника; Мария же поудобнее перехватила кинжал иповернулась.

Выражение тупого изумления и обиды, появившееся на лицекузнеца, едва не заставило ее расхохотаться, а ледяное, привычное прикосновениестали к ладони тотчас вернуло ей самообладание.

– Ну что? Желаете скрестить оружие? – прошептала онанасмешливо, поигрывая кинжалом и глядя на кузнеца, чей боевой меч, только чтобывший, так сказать, на изготовку, вдруг неудержимо начал опускаться; теперь отсмеха просто невозможно было удержаться, так что Мария едва не пропустиламгновение, когда кузнец разинул рот, собираясь окликнуть сотоварищей.

В тесноте кареты метать кинжал было неудобно, и все же Марияпопыталась. И тотчас с бульканьем хлынула кровь из горла кузнеца, и Мария,одолев отвращение, с силой дернула его за руку, чтобы он упал в карету, а невывалился наружу. Вот был бы сюрприз его сообщникам!

Брезгливо отерев кинжал о рубаху кузнеца, Мария поднеслаострие к груди – и одним махом распорола себе платье до пояса. Брат когда-торассказывал ей, что гусар должен в две минуты одеться, оседлать лошадь иоткрыть огонь. Седлать и стрелять пора еще не настала, но Мария мгновенносодрала с себя платье и облачилась в крестьянскую рубашку и юбку с высоким корсажем,также запрятанные в тайник. Грудь свободно заколыхалась – крестьянки ведь неносят корсетов, – и Мария потуже стянула рубаху у горла. Перекрестилась – иосторожно выбралась на волю.

Веселая компания все еще пировала, и Мария, лежа за каретой,ухитрилась разрезать Даниловы путы. Его скрутили, при этом изрядно помяв, новся боль враз забылась, когда он увидел, какая же забота так задержала егогоспожу. Крови из кузнеца набежало уже море, и Мария поскорее вытащила изтайника шкатулку, заботливо отерев с нее несколько темно-красных капель.

– Боже, во имя твое, спаси! – пробормотал Данила,перекрестившись. Затем схватил барыню за руку: – Бежим, бежим, скореича!

– Погоди. Куда в ливрее? Тебе нужна другая одежда. А вот иона идет!

«Она» приближалась к ним на плечах крестьянина, ногикоторого заплетались от выпитого; он шел к карете, сопровождая чуть болеетрезвого офицера: тот, видно, счел, что времени вручить богу свою душу упленницы было предостаточно. А может, в опьяненном мозгу зародились те женамерения, что и у кузнеца: мол, богу – богово, а тело – мне…

Данила вновь затаился в углу, изготовившись разобраться спростолюдином, а Мария зашла с другой стороны. Выждав, когда офицер сунулся вкарету и остолбенел, увидев вместо плачущей женщины окровавленный труп кузнеца,она поймала его за руку и дернула с такой силой, что тот, влетев в карету,растянулся на полу – с кинжалом, приставленным к горлу. К тому же Мария успелавыхватить оба его пистолета; один сунула за пояс, как носила Манон, а надругом, заряженном, взвела курок.

Теперь гасконец находился в весьма незавидном положении, нолицо его вновь приняло насмешливое выражение.

– Признаюсь, чего-то в этом роде я все время ожидал, сударыня.Хотя женщина умная и умеющая пользоваться своим умом – большая редкость. А вамвдобавок и силы не занимать. Кто бы мог подумать, глядя на ваши шелка! –пробормотал он, кося взглядом в вырез рубахи Марии. – И должен сознаться, чтосей наряд вам очень к лицу…

– Ничтожество, – прошипела Мария.

– Черт побери! – пробормотал офицер, словно бы только сейчасосознал, что же произошло. – Да с меня шкуру заживо сдерут в трибунале,гражданка, если я вас упущу!

– Не успеют, уверяю вас, – усмехнулась Мария, наслаждаясьсвоей властью над ним.

– Вы меня убьете? – Голос офицера был спокоен, но в глазахвдруг словно погасло что-то. – О, как вы мстительны, прекрасная дама! La belledame sans merci! [8] – Он нервически хихикнул. – Так уж делайте скорее своедело: вот-вот воротится Манон – и мои санкюлоты снова возбудятся от запаха ееюбок.

Мария брезгливо поморщилась.

– Эта девка еще свое получит! – пригрозила она – и твердознала в этот миг: все сбудется по ее! – Но вам я вот что скажу на прощание,граж-да-нин… Я была совсем еще девчонкой, когда поняла: ужасен и отвратителенслепой и неправедный народный гнев, но это гнев детей или животных, стада… инарод всегда достоин прощения. Не заслуживает же его, вдвойне, втройне мерзок иотвратителен дворянин, который продает честь своего сословия за право жить – ипляшет перед диким стадом, забавляя его своим бесчестием!

Лицо его сделалось бело, как бумага, глаза горели, а нужныеслова, очевидно, не шли на ум – слишком крепка оказалась пощечина, и Марияподумала было: «Как истый гасконец, он не простит мне всю жизнь, что не сумелответить!» Потом вспомнила, что пришел его час умирать, и захотела дать емупоследнюю возможность найти ответ, – но он сам рванулся вперед, наткнувшись накинжал. Острие скользнуло по ключице, пропороло рубаху и вонзилось в горло.Мария замерла, вдруг до боли в сердце пожелав вернуть его к жизни, а онвыдохнул:

– Не в силах противостоять ва-ам… – И кровь забулькала в егогорле, но улыбка не растаяла: успел-таки оставить за собой последнее слово!

– Гасконец, что с него возьмешь? – проворчал рядом Данила.

– Как ты сказал? – вся дрожа, обернулась Мария.

Кучер понял: госпожа сейчас не в себе. Он крепко взял ее подруку.