* * *

Вечером матушка сходила навестить сестру, но та по-прежнемукрепко спала. Елизавета поглядела на ее малыша, лежащего в зыбке под надзоромнянюшки, а потом вернулась в спальню к своим детям. Татьяна уже уложила их изадернула занавеси, чтобы багровый закат не томил глаза.

– Постели мне здесь, – велела княгиня.

– Что так? – удивилась цыганка. – Или комнату по нраву невыберешь?

Маша тоже удивилась: дедов дом был просторен; странно даже ито, что их с Алешкою разместили в одной спальне, – но чтобы и Татьяна, иматушка остались здесь же…

Елизавета склонила голову, устало переплетая тяжелую косу.Пальцы ее проворно перебирали русые пряди, а глаза были устремлены в пол,словно сосредоточенно следили за игрой теней.

– Томно мне, – сказала она вдруг. – Томно, страшно… Где они?Почему не дают о себе вестей?

Татьяна тихо вздохнула.

– Ничего, ничего. Все избудется. Ты сердце свое слушай!

– Да, – молвила Елизавета. – Сердце! – И, отбросив косу,быстро опустилась на колени под образами.

Она смотрела в печальное лицо Спасителя, но не крестилась –руки ее были прижаты к груди, и хотя губы шевелились, словно истово творилимолитву, Маша почему-то знала, что мать не к богу обращается – зовет мужапоскорее вернуться.

Посреди ночи в дверь сильно, страшно застучали, и раздалсяистошный крик Никитича:

– Беда, матушка-княгиня! Отворите!

Маша вскинулась в постели. На своей кровати сонно протиралглаза Алешка; Татьяна, уже одетая, со свечою, пыталась одной рукой снять сдвери засов. Подбежала матушка – чудилось, они обе вообще не ложились – ипомогла впустить Никитича. В руках его горел трехсвечник; в комнате сразупосветлело, и горестное лицо старика сделалось отчетливо заметным.

– Князь Михаил Иванович не вернулся? – деловито спросилаЕлизавета, и ее голос слегка приободрил Никитича.

– Схватили его, матушка-барыня, – ответил он тихо. – Похоже,упредил кто Аристова. Люди, с нашим князем бывшие, побиты, а сам он повязан и впогреб брошен в избе проклятой Акульки.

Несколько минут царило молчание.

– Ну и что же ты стоишь? – сурово спросила наконецЕлизавета. – Подымай народ, веди на воровское гнездо!

– Эх-эх, барыня моя милая! – совсем уж по-стариковскивздохнул Никитич и, не спросясь, тяжело опустился на стул у двери. – Мужички-тонаши и пособляли мятежнику! Беда у ворот: дошла и до нас смута. Только Силуянприбежал, головой рискнул: спасаться, мол, надобно не мешкая, не то постигнетнас та же участь, что лесозаводчика господина Дербенева, коего свои же лесорубытопорами потесали!

Никитич тут же спохватился, прихлопнул рот ладонью, нопоздно – страшные слова уже были произнесены.

Елизавета стиснула руки на груди, постояла так мгновение,будто заколдованная, потом повернулась:

– Татьяна, одень детей. Да побыстрее. Пойдете через сад влес. Бог даст, выйдете на дорогу к Нижнему…

– Окажите милость, ваше сиятельство, примите мое смиренноегостеприимство! – вдруг послышался глуховатый голос, как бы с некоторым усилиемпроизносящий слова, и в комнату, кланяясь, вступил немолодой, чисто одетый,благообразный мужик, при виде которого Елизавета на миг расцвела своей чарующейулыбкою:

– Силуян, голубчик!

Они знали друг друга давным-давно, еще с той поры, когда дверобкие сестрички жили в Елагином доме под присмотром суровой тетушки, и сейчаскнягиня обняла крестьянина и сказала, глядя влажными глазами в его доброебородатое лицо:

– Здравствуй, Силуян, милый. Спасибо на добром слове, толькосейчас мы гости опасные.

– Не перечьте, ваше сиятельство, – сурово возразил Силуян. –Ведь все село наше обложено, все дороги перекрыты. Попадутся ваши птенцы в лапыхищные – не помилуют их злодеи, даром что пред ними дети малые. А у меня в домуесть под сеновалом тайничок. Тесноват, конечно, для четверых будет, да куда ждеваться? Переждете там малое время, день ли, другой, а уж мы с бабою моей найдемспособ, как вас вывезти из села, в бочках ли пустых (я ж бондарь), под сеномли, а то в кузовах. Ну, будет день, будет и пища, а пока собирайтесь, немедлите!

Княгиня стиснула тонкими пальцами его большую грубую ладонь:

– Спаси детей моих – и я за тебя век бога буду молить. Уводиже их поскорее! – Она подтолкнула к Силуяну наспех одетых сына и дочь и, резковскинув руку, остановила вопрос, готовый вырваться у всех разом: – А я сЛисонькою останусь.

И никто слова против не вымолвил, хотя затрепетало каждоесердце. И взрослым, и малым было ясно: княгиня не могла бросить на произволсудьбы прикованную к постели сестру, вдобавок с новорожденным младенцем. И детимолча приняли от матери крест и прощальный поцелуй, своей трагическойторжественностью похожий более на последнее целование, – приняли без слез,возможно, впервые ощутив, что бывают в жизни такие мгновения, когда молчаниезвучит громче самых надрывных речей.

Дети вышли вслед за Силуяном в сопровождении Татьяны, ипоследнее, что услышала Маша, прежде чем за ними закрылись двери, был вопросматушки, обращенный к Никитичу:

– Одного не пойму – кто же предупредил Аристова, что князьза ним явиться намерился? Кто сей презренный предатель?

И тут Машенька почувствовала, как задрожали пальцы Татьяны,сжавшие ее руку…

* * *

Мятежники пришли наутро, уже засветло. Елизавета смотреласверху, из окна Лисонькиной светелки, на толпу, входящую в ворота барскойусадьбы еще робко, подбадривая себя криками, – и ощущала даже некое облегчениеоттого, что наконец-то окончилась эта ночь, это тягостное ожидание неминуемойсмерти.

Топот и крики разносились по дому. Уже слышался шумопрокинутой мебели, звон разбитой посуды, уже что-то волокли по ступенькам, ужедоносились со двора отчаянные, протестующие крики Никитича, пытавшегосяотстоять барское добро, когда в залу наконец просунулась конопатая физиономиямолодого мужика с вытаращенными от возбуждения глазами. Впрочем, завидевспокойно сидящую на шелковом диванчике нарядную барыню, он сдернул былошапчонку, поклонился по привычке в пояс – да, спохватившись, скрылся за дверьюс криком:

– Илья Степанович! Погляди, какая цаца тут сидит!

Сердце Елизаветы глухо стукнуло в горле. Стянула кружевнуюшаль на груди..

Дверь снова отворилась, и вошел уже другой человек.