– Гоните что есть мочи! – и, ударив лошадь каблуками, припалк гриве, летя вслед князю.

Дети переглянулись. Все произошло так быстро, что они дажеиспугаться толком не успели.

В карету заглянула матушка – в ее серых глазах мерцалинепролитые слезы, – торопливо перекрестила детей и велела:

– Крепче держитесь!

Потом захлопнула дверцу и вскочила на козлы, где ужетеребила вожжи Татьяна.

– Ну какой из Татьяны кучер, – пренебрежительно сказалАлешка, вмиг забывший о слезах. – Дали бы мне – я бы показал…

Его прервал пронзительный свист… нет, не свист даже, а некийзвук, в коем слились воедино и свист, и вой, и улюлюканье – дикий, истошныйзвук! Кони тотчас рванули с места, рванули так, что дети повалились на пол.

Маша подхватила брата – не ушибся ли? – но он толькохохотал, закатывался.

– Вот тебе, – усмехнулась и она, – а ты говорил, не сможет,мол, Татьяна.

Алешка выскользнул из ее объятий и высунулся из окна, но тутже повернул к сестре ошалелое от восторга лицо:

– Я же говорил! Я же говорил! Это не Татьяна, а матушка!

Маша, едва удерживаясь на ногах – карету на ухабистой дорогешвыряло из стороны в сторону, будто лодчонку в бурном море, – тоже высунулась.Глянула – и не поверила своим глазам: княгиня Елизавета правила стоя, русаякоса ее летела по ветру, юбки надулись парусом… Татьяна, полулежа-полусидя,цепко держала ее за талию, не давая упасть. А княгиня все нахлестывала лошадей,но пуще кнута погонял их, точно сводил с ума, этот ее пронзительный клич, такчто кони летели, как на крыльях.

Маша высунулась из окошка сколько могла далеко – гляделаназад, но дорога уже повернула, и она не увидела ни отца, ни Вайды – толькоширокий луг, по которому ветер гнал мелкие желто-зеленые волны.

Скоробежка и впрямь принадлежал старому князю Измайлову, ивпрямь был им послан навстречу сыну, а в письме, которое невозможно былопрочесть, содержался наказ немедля возвращаться и ни в коем случае не приезжатьв Ново-Измайловку: в округе уже пошаливали мятежники. Михайла Иваныч дал письмосвоему самому быстроногому гонцу, наказав одеться по-крестьянски, чтобы небросаться в глаза лихому человеку (он тоже рассудил, что пешему затаиться, вслучае чего, проще), но не учел тщеславия этого паренька, лишь недавно взятогоот сохи в барскую усадьбу: тот просто-напросто не нашел в себе сил расстаться снарядной, многоцветной одеждою, из-за того и расстался с жизнью. И как всегдабывает – ничтожная причина породила множество трагических последствий.

Но все это еще впереди, неразличимо, а пока чтоперепуганные, измученные тряской княгиня Елизавета с детьми и Татьяна, ужеумытые и поевшие с дороги, сидели в гостиной ново-измайловского дома и пиличай, который разливал сам старый князь. Лисонька благополучно разрешиласьсыном, однако сейчас она спала, и будить ее опасались: роды, настигшие ее недома, в Рязановке, а в отцовской усадьбе, прошли тяжело; вдобавок муж ее, князьПавел Рязанов, еще третьего дня отправился в свое имение, которое, по слухам,захватили пугачевцы, – и как в воду канул. Сказать Лисоньке, что он еще невернулся, опасались… Узнав об этом, княгиня Елизавета едва нашла силы сдержатьслезы: участь Алексея и Вайды тоже оставалась неведомой! Но хоть гостеваньеначиналось невесело, все же старый князь не скрывал радости видеть любимуюневестку и внуков.

Михайла Иваныч был видный старик, статный, подтянутый.Отблески горевших свечей играли на его худощавом, словно из камня выточенномлице, а голос был по-молодому звучен и грозен:

– Здесь тоже с зимы случались подсылы – изменники сграмотками своими. Но у меня расправа короткая: запрещено даже имя супостатапроизносить, а тем паче – вести о нем передавать! С недавних пор появился тутлиходей из приближенных Пугачева, Аристов, а зовут – Илья. Разврат несетповсеместный, велеречив и краснобай. Подлейшая душонка! Сам из костромскихмелкопоместных дворянчиков, а поди ж ты – за неуказанное винокурение былразжалован в солдаты, бежал, скрывался от властей, пока не приблудился ксамозванцу. Продал свое сословие! Теперь в чести у Пугачева. Тот как стал вСундыре, послал этого прохвоста с семисотным отрядом для заготовкипродовольствия и фуража, а он – вон куда подался пограбить! Манят егоимператорские конезаводы в Починках. Жжет, убивает, грабит, насильничает надимущими людьми почем зря! Страх навел такой, что мужики и впрямь поверили,будто господская власть закончилась. Что делают подлецы! На заставы, в отрядыохранительные, не идут. От принуждения ударяются в бега, узилища отворяютсхваченным воровским лазутчикам. Ну, коли мне такого злодея приводят, у менярасправа короткая: плетьми бить до полусмерти, а что останется живу – подконвоем в город.

Князь резко, крест-накрест, рубанул ладонью воздух, и Маша,испуганно сморгнув, успела заметить, как матушка с Татьяною, сидевшей в дальнемуглу, быстро переглянулись.

Наслышанная семейных историй, Маша знала, откуда на смугломлице Татьяны взялись два розовых, неисцелимых шрама: когда-то хлыстобезумевшего от горя князя рассек лицо цыганки, в которой он подозревал убийцусвоей дочери. Тот же хлыст выбил глаз Вайде… Много воды утекло с тех пор,что-то забылось, что-то простилось; Татьяна о былом не вспоминала. Измайловпринял «барскую барыню» [10] своей снохи со всей возможной приветливостью, авсе же в этот миг Маша почувствовала: точно какая-то искра вспыхнула междустарым князем и цыганкою – искра незабытого, многолетнего горя…

Князь, почуяв общую неловкость, вдруг круто поворотилразговор, приобняв за плечи внуков:

– А вы что притихли, мои милые? Застращал я вас своимироссказнями? Ништо! Бог всемогущ – и за нас, случись что, заступится. Будем жемолиться – беда и минет нас. Посмотрите-ка лучше на мой мундир.

Маша с Алешей посмотрели – мундир как мундир, петровской ещепоры, потертый, но вполне крепкий.

– Видали? Как новенький! – выпятил грудь старый князь. – Аведь его еще дед мой нашивал! Вся штука в том, что он пошит из особенногосукна, вытканного по дедову заказу из шерсти одной рыбы, которую он сам поймалв Каспийском море.

Доверчивый Алешка вытаращил было глаза, готовый слушатьдедовы байки, но тут в комнату прошаркал старый-престарый дядька Никитич ишепнул князю на ухо нечто такое, от чего тот вскочил:

– Аристов?!