Мадемуазель несколько замешкалась с ответом,как будто была еще не слишком сильна во французском языке. Но за нееподтвердила миссис Дженерал.

— Спросите, много она народу спасла, этасобака? — сказал по-английски молодой человек, недавно потерпевший афронт.

Но переводить вопрос не понадобилось. Хозяинтотчас же отвечал по-французски:

— Нет. Никого.

— А почему? — спросил тот же молодой человек.

— Простите, — степенно ответил хозяин. — Будьу нее случай, она, без сомнения, не отстала бы от других. Вот, например, —продолжал он с улыбкой, разрезая телятину, — если бы вы, мсье, предоставили ейтакой случай, я уверен, она с большим усердием бросилась бы исполнять свойдолг.

Художник расхохотался. Общительныйпутешественник (весьма рьяно заботившийся о том, как бы не упустить чего-нибудьиз своей доли ужина) вытер кусочком хлеба усы, на которых повисли капелькивина, и примкнул к разговору.

— У вас сейчас, верно, все меньше проезжающих,святой отец, — сказал он. — Сезон ведь уже кончается, не так ли?

— Да, сезон кончается. Еще каких-нибудьдве-три недели, и мы останемся одни со снежными метелями.

— Вот тогда-то, — продолжал общительныйпутешественник, — собакам будет работа, выгребать из-под снега замерзшихмладенцев, как на картинках.

— Простите, — переспросил хозяин, не понявсказанного. — Почему — собакам будет работа выгребать из-под снега замерзшихмладенцев, как на картинках?

Но прежде чем он успел получить ответ, вразговор снова вмешался художник.

— Вам разве неизвестно, — хладнокровно спросилон своего спутника, сидевшего напротив, — что в зимнее время сюда никто незаходит, кроме контрабандистов?

— Черт возьми! Я этого не знал!

— Да вот, представьте себе. Для путниковподобного рода этот монастырь — неоценимое пристанище, но так как они отличноразбираются в предвестьях непогоды, то собакам с ними делать нечего — недаромпорода сенбернаров почти вывелась. А детишек своих, я слыхал, контрабандистывсе больше оставляют дома. Но сама идея великолепна! — вскричал художник,неожиданно воодушевляясь. — Прекрасная, возвышенная идея! Клянусь Юпитером,нельзя удержаться от слез, размышляя об этом! — И он преспокойно занялся своейтелятиной.

Насмешливое противоречие, заключенное в этойтираде, могло бы кой-кому показаться обидным, но произнесена она была такиместественным и непринужденным тоном, а жало насмешки запрятано так искусно, чточеловеку, недостаточно владеющему английским языком, очень трудно было уловитьистинный смысл, а даже и уловив, обидеться на этого джентльмена со столь приятнымиманерами и привлекательной наружностью. Покончив с телятиной среди общегомолчания, джентльмен снова обратился к своему визави.

— Взгляните, — сказал он все таким же тоном, —взгляните на нашего любезного хозяина, который еще не достиг даже расцвета лет.Как изысканно вежливо, с каким благородством и с какой скромностью онвозглавляет нашу трапезу! Манеры, достойные короля! Отобедайте у лондонскоголорд-мэра (если вас туда пригласят), и вы сразу почувствуете разницу. И вотэтот очаровательный юноша с точеными чертами лица — редко удается встретитьтакой безукоризненный профиль! — бросает мирскую жизнь с ее трудами и заботамии забирается сюда, в заоблачную высь, единственно ради того (если не считатьудовольствия, которое, я надеюсь, ему доставляет отличная монастырская пища),чтобы предоставлять здесь приют жалким бездельникам вроде нас с вами, полагаясьна нашу совесть в отношении платы! Разве не достойна восхищения такая жертва?Неужели мы так черствы, что не почувствуем себя растроганными? И если за восемьили девять месяцев из двенадцати ни один обессиленный путник не ухватится замохнатую шею умнейшей собаки на свете, склонившейся над ним с деревяннойфляжкой на ошейнике, — следует ли отсюда, что мы должны унижать это заведениезлословием? Нет! Да хранит его бог! Это прекрасное заведение, замечательноезаведение!

Седовласый джентльмен, возглавлявшиймноголюдную Экспедицию, весь надулся, словно в знак протеста против того, что иего причислили к жалким бездельникам. Не успел художник кончить свою речь, какон заговорил, с величественным апломбом человека, привыкшего руководить, и лишьна время уклонившегося от этой почетной обязанности.

Обращаясь к монаху, он выразил мнение, чтожизнь здесь, на вершине горы, зимой очень уныла и тягостна.

Монах согласился с мсье, что эта жизнь неотличается разнообразием. В течение долгих зимних месяцев трудно дышать. Холодаочень суровые. Нужно быть молодым и здоровым, чтобы переносить все это. Нокогда ты молод и здоров, то с благословения божьего…

— Да, да, все это понятно. Но жить взапертивсе-таки тяжело, — заметил седовласый джентльмен.

Так ведь и в самую ненастную пору выдаютсядни, когда можно выйти погулять. Монахи обычно протаптывают дорожки в снегу иходят по ним для моциона.

— А пространство, — не унимался седовласыйджентльмен. — Такое тесное. Такое — кха — замкнутое.

Мсье упускает из виду, что приходится ещенаведываться в убежища, и туда тоже проложены в снегу тропки.

Но мсье стоял на своем: все-таки пространствоуж очень — кха-кхм — ограниченно. И потом — всегда видишь перед собой одно и тоже, одно и то же.

Монах слегка пожал плечами, с тонкой улыбкой.Это, конечно, справедливо, но он хотел бы заметить, что очень многое тутзависит от точки зрения. Мсье и он смотрят на скучную здешнюю жизнь с разныхточек зрения. Мсье никогда не приходилось жить взаперти.

— Мне — кха — да, само собой разумеется, —отвечал седовласый джентльмен. Он был, казалось, сражен силой Этого довода.

Мсье, как английский турист, располагает всем,что может сделать путешествие приятным; у него есть деньги, экипажи, прислуга…

— Да, да, без сомнения. Именно так, —подтвердил джентльмен.

Мсье, разумеется, трудно войти в положениечеловека, который не властен сказать себе: завтра я пойду туда, а послезавтра —сюда, эта преграда мне мешает, так я обойду ее, мне здесь тесно, так я выйдутуда, где просторнее. И мсье, вероятно, не представляет себе, что ко всемуможно приспособиться, если необходимость заставит.

— Вы правы, — сказал мсье. — Но — кха —довольно об этом. То, что вы сказали, совершенно — кхм — верно; я в этом несомневаюсь. И вопрос исчерпан.