— Фанни, — величественно произнес отец, — япросил бы не мешать, дитя мое. Итак, теперь о — кха — о мистере Кленнэме.Прежде всего хочу заметить тебе, Эми, что я не разделяю, верней — кхм — невполне — да, не вполне разделяю чувства твоей сестры по отношению к этомугосподину. Я склонен рассматривать мистера Кленнэма как человека — кхм — вобщем неплохого. Кхм. Именно неплохого. Не будем также разбирать сейчас,навязался он к нам или не навязался. Ему было известно, что многие — кхм — ищутмоего общества, и он мог бы сослаться на то, что видел во мне лицо до некоторойстепени официальное. Но есть обстоятельства, связанные с нашим довольноповерхностным знакомством (мы ведь, в сущности, были очень мало знакомы), всилу которых, — тут мистер Доррит принял важный и внушительный вид, — было бывесьма неделикатно со стороны мистера Кленнэма пытаться — кха — возобновитьсношения со мной или с кем-либо из моих домашних в настоящее время. Если мистерКленнэм достаточно деликатен, чтобы понять, насколько неуместны подобныепопытки, я, как истинный джентльмен — кха — сочту своим долгом оценить егоделикатность. Если он недостаточно деликатен и не понимает этого, я не вижу длясебя возможности — кха — вступать в общение со столь грубой и нечуткой натурой.В любом случае совершенно очевидно, что мистер Кленнэм нам не компания, и ни унас с ним, ни у него с нами нет и не может быть ничего общего. А! Вот и миссисДженерал.

Водворение за столом почтенной дамы, чейприход возвестил мистер Доррит, положило конец спорам. А немного спустя курьерявился доложить, что лакей, камердинер, обе горничные, все четыре проводника ивсе четырнадцать мулов готовы тронуться в дорогу; и путешественники, вставиз-за стола, поспешили вниз, чтобы примкнуть к кавалькаде, собиравшейся умонастырских ворот.

Мистера Гоуэна с его сигарой и с егокарандашом не было видно, зато мсье Бландуа был тут как тут, явившись пожелатьсчастливого пути дамам. Когда он галантно снял свою мягкую шляпу перед КрошкойДоррит, его укутанная плащом фигура, темневшая среди снегов, показалась ей ещеболее зловещей, чем вчера, в отсветах огня. Но, видя, как благосклоннопринимают его приветствия отец и сестра, она остереглась выказать своюнеприязнь из страха, как бы и в этом не усмотрели досадного изъяна, которым еенаделила тюрьма.

И все же, когда цепочка мулов вновь зазмеиласьпо неровному склону, она то и дело, пока был виден монастырь, оглядываласьназад — и всякий раз глаза ее встречали мсье Бландуа; он стоял на высокойкруче, выделяясь на фоне дыма, в золотистом сиянии отвесно поднимавшегося вверхиз монастырских труб, и пристально смотрел им вслед. Уже расстояние превратилоего в маленький черный колышек на снегу, а ей все казалось, что она видит этудвусмысленную усмешку, этот нос с горбинкой, эти слишком близко посаженныеглаза. И даже после того как монастырь скрылся из виду и легкие утренние облаказаволокли перевал, поднятые руки деревянных скелетов у дороги словно указывалией на него, на Бландуа из Парижа.

Но по мере того как они спускались кблагодатным предгорьям, образ этого человека, более коварного, чем снег, сдушой еще холоднее и притом неспособной таять, постепенно изгладился из еепамяти. Снова грело солнце, снова приятно освежала вода горных потоков,рожденных среди льдов и снегов, снова вокруг были сосны, журчащие по камнямречки, зеленые холмы и долины, деревянные шале и зубчатые изгороди Швейцарии.Дорога теперь местами расширялась настолько, что Крошка Доррит могла ехать рядомс отцом. Она смотрела, как он сидит на своем муле, в дорогой шубе, крытойтонким сукном, свободный, богатый, окруженный многочисленной челядью, каквзгляд его без помехи скользит по красотам природы, которых не омрачает никакаябезобразная тень, — и счастье переполняло ее сердце.

Дядюшка Фредерик уже настолько освободился отзловещей тени, что носил заказанное для него платье, время от времени совершаломовения, как некий жертвенный обряд во славу семьи, и ехал туда, куда еговезли, с выражением тихого, животного удовольствия, позволявшим заключить, чтосвежий воздух и перемена обстановки идут ему на пользу. Во всем остальном — заодним исключением — он лишь отражал свет, исходивший от его брата. Величие,свобода, богатство последнего, пышность и блеск его существования — все эторадовало Фредерика безотносительно к себе самому. Молчаливый и смиренный, онпочти не раскрывал рта, предпочитая слушать речи брата, не требовал никакихуслуг, довольствуясь тем, что брата ублажают со всех сторон. Единственнаяперемена, которую можно было заметить в его поведении, касалась младшейплемянницы. Он относился к ней с день ото дня растущим уважением, с каким редкостарики относятся к молодым, и в то же время словно подчеркивал, что иначе ибыть не может. Во всех тех случаях, когда мисс Фанни считала нужным заявить рази навсегда, он тут же находил повод обнажить свою седую голову перед младшейплемянницей или подсаживал ее в карету, или помогал выйти из кареты, словно такили иначе спешил выказать ей внимание, причем самое почтительное. И никто бы несчел его поведение неуместным или вынужденным, настолько это делалось просто,непосредственно и от души. Даже по просьбе брата он никогда не согласился бысесть или войти куда-нибудь раньше нее. Ревниво следил он за тем, чтобы идругие оказывали ей почтение, и при спуске с Большого Сен-Бернара такраспалился гневом на лакея, который не подержал ей стремя, хотя был рядом, что,ко всеобщему несказанному изумлению, пустил своего мула на нерадивого слугу,загнал его в угол и пригрозил затоптать насмерть.

Они составляли весьма многочисленную партию, ихозяева гостиниц только что не молились на них. Первым прибывал на местокурьер, чтобы велеть приготовить парадные комнаты, и все уже знали наперед, чтоедут важные гости. Курьер был герольдом семейного кортежа. За ним следовалабольшая дорожная карета, в которой ехали внутри: мистер Доррит, мисс Доррит,мисс Эми Доррит и миссис Дженерал; на запятках несколько слуг, а на козлах,рядом с кучером, Эдвард Доррит, эсквайр (в хорошую погоду). За каретой —тарантас с Фредериком Дорритом, эсквайром, и пустым местом для Эдварда Доррита,эсквайра (на случай дурной погоды). За тарантасом — фургон с остальнойприслугой, громоздкой кладью и всей грязью и пылью из-под колес переднихэкипажей.

Сейчас все это украшало собой двор гостиницы вМартиньи, куда семейство вернулось из своего путешествия в горы. Стояли там идругие экипажи (проезжающих в эту пору было много), от потрепанной итальянскойvettura — нечто вроде английских ярмарочных качелей, поставленных на деревянныйлоток с колесами и прикрытых другим деревянным лотком без колес, — дощегольской английской коляски. Но ко всем этим украшениям прибавилось еще одно,на которое никак не рассчитывал мистер Доррит. Двое посторонних путешественниковукрасили собой одну из его комнат.