— Ничего особенного, папа, — отвечала миссФанни. — Можете не беспокоиться. Эми меня отлично понимает. Она знала этумиссис Гоуэн раньше, по крайней мере с чужих слов, и нечего ей скрывать это.

— Дитя мое, — сказал мистер Доррит,повернувшись к младшей дочери, — есть ли у твоей сестры — кха — основания длятого, чтобы утверждать столь странные вещи?

— При всей нашей сердечной доброте, —продолжала Фанни, не дав сестре ответить, — мы не стали бы где-то в поднебесьепробираться в чью-то комнату и мерзнуть у чьей-то постели, если б этот кто-тобыл нам совершенно незнаком. Нетрудно догадаться, с кем состоит в дружбе миссисГоуэн.

— С кем же? — спросил отец.

— Мне грустно говорить это, папа, — отвечаламисс Фанни, которой к этому времени уже удалось ценой немалых усилийпочувствовать себя жертвой несправедливости и обиды, — но, по моему глубокомуубеждению, она состоит в дружбе с тем весьма и весьма неприятным господином,который, вопреки нашим законным ожиданиям, намеренно и открыто оскорбил нашичувства в обстоятельствах, о которых мы условились не вспоминать болееподробно.

— Эми, дитя мое, — сказал мистер Дорритласково, но не без оттенка отеческой строгости, — это верно? Крошка Доррит тихоотвечала, что это верно.

— Еще бы не верно! — воскликнула мисс Фанни. —Я в этом и не сомневалась! Так вот, папа, раз и навсегда заявляю вам (этамолодая особа имела обыкновение раз и навсегда заявлять одно и то же каждыйдень, а то и по нескольку раз в день) — что это стыд и срам. Раз навсегда заявляювам, что пора положить этому конец. Довольно, кажется, что нам пришлосьиспытать то, о чем знаем только мы одни; так нет, нам еще упорно и настойчивотычут это в лицо, и кто же — та, кому особенно следовало бы щадить нашичувства! Неужели мы всю жизнь обречены терпеть эти противоестественные выходки?Неужели нам никогда не дадут забыть? Я сказала и повторяю, это простовозмутительно!

— В самом деле, Эми, — качая головой, вступилв разговор мистер Эдвард. — Ты знаешь, я почти всегда держу твою сторону, еслитолько возможно. Но, черт возьми, должен сказать, это на мой взгляд довольностранное выражение сестринской любви — водиться с человеком, который самымнедостойным образом поступил с твоим братом. И который вообще, судя по егопоступкам, — темная личность, — добавил он убежденным тоном.

— А подумали вы, к чему все это можетпривести? — снова заговорила мисс Фанни. — Как после этого ожидать уважения отприслуги? Невозможно! У нас две горничных, камердинер для папы, лакей, курьер,не знаю кто еще — а зачем, спрашивается, мы их держим, если одна из нас самабегает со стаканом воды, как простая служанка. Да постовой полисмен не броситсятак к бродяге, с которым на улице сделался припадок, как эта самая Эмибросилась вчера в этой самой комнате к этой самой миссис Гоуэн, — снегодованием заключила мисс Фанни.

— Уж это бы куда ни шло, один раз, в видеисключения, — сказал мистер Эдвард, — но вот ваш Кленнэм, как ему угодноназывать себя, — совсем особый вопрос.

— Нет, это все тот же вопрос, — возразила миссФанни. — Одно вытекает из другого. Начать с того, что он сам, без спросу,навязался к нам. Мы его не звали. Я по крайней мере всегда давала ему понять,что весьма охотно обошлась бы без его общества. Затем он грубейшим образомоскорбил наши чувства, единственно потому, что ему приятно было сделать из наспосмешище, — а теперь вот мы должны унижаться ради его друзей! Меня больше неудивляет и вчерашнее поведение мистера Гоуэна с тобой, Эдвард. Чего ж еще ждатьот человека, который знает о наших прошлых несчастьях и наверно радуется им —быть может, даже в эту самую минуту!

— Нет, нет, отец, Эдвард, это не так! —воскликнула Крошка Доррит. — Ни мистер, ни миссис Гоуэн никогда не слышалинашего имени. Они ничего о нас не знали и не знают.

— Тем хуже! — отрезала Фанни, не желаяпризнавать никаких смягчающих обстоятельств. — Тогда тебе и вовсе, нетоправдания. Если б они что-нибудь знали, тебе могло вздуматься, что нужнокак-то расположить их к себе. Это было бы нелепое и смешное заблуждение, нозаблуждение еще можно извинить, а сознательного намерения унизить тех, кто намдолжен быть всех ближе и дороже, извинить нельзя. Нет. Никак нельзя. Это можнотолько осудить.

— Я никогда тебя сознательно не огорчаю,Фанни, — сказала Крошка Доррит, — хотя ты очень сурова ко мне.

— В таком случае надо лучше следить за собой,Эми. — отвечала старшая сестра. — Раз у тебя помимо воли так получается, надолучше за собой следить. Если бы я родилась и выросла в таком месте, где можетпритупиться чувство приличия, я, вероятно, на каждом шагу спрашивала бы себя: ане компрометирую ли я, по неведению, своих родных и близких. Вот как, вероятно,поступила бы я при подобных обстоятельствах.

Тут мистер Доррит счел за благо своимавторитетным и мудрым вмешательством прекратить этот тягостный разговор, но вто же время извлечь из него мораль.

— Дитя мое, — сказал он, обращаясь к младшейдочери, — прошу тебя — кха — не спорь больше. Твоя сестра Фанни выражаетсянесколько резко, но по существу она права. От тебя теперь требуется — кхм —быть на высоте занимаемого положения. Тем более, что это не твое личноеположение, но также и — кхм — мое, и — кха-кхм — наше. Наше. Когда людизанимают высокое положение, нужно, чтобы их уважали. Нужно, чтобы они умелизаставить уважать себя, и для нашей семьи это особенно важно, по причинам, окоторых — кхм — нет надобности распространяться. А добиться уважения отподчиненных можно только, если — кха — держать их на расстоянии, и — кхм —смотреть на них сверху вниз. Сверху вниз. Поэтому нельзя ни в коем случаедавать прислуге повод к пересудам, показывая, что тебе случалось обходиться безее помощи и самой что-то делать для себя.

— Ясно как божий день! — вскричала мисс Фанни.— В том-то все и дело.