как посетительница, подмигнула знакомому швейцару, дождалась, когда закончится очередной номер, когда публика оживится и начнет рукоплескать. Среди радостного возбуждения она прошла к столику у края сцены, с табличкой «резерв» и с приготовленным для нее стулом, и здесь присела. Знакомая официантка сразу принесла ей бокал с колой — Люба ничем не должна была отличаться от прочих раскованных гостей в этом зале. Осторожно она оглянула дам за соседним столиком, рядом со скульптурой обнаженного мужчины. У одной из них лицо было прикрыто темной вуалькой. Это было так необычно, что она через несколько секунд, из любопытства, опять незаметно оглядела эту женщину и ее наряд. Когда Люба затем подняла и пригубила свой бокал, она поняла, что давно и хорошо знает эту женщину. Это была, несомненно, она. Та самая, которая год назад допрашивала ее и вела дело о наркотиках, найденных в ее сумочке. Люба вспомнила, как ее зовут, и даже какие были у нее погоны на кителе, когда та выступала в суде.

Заканчивался предпоследний номер, после которого Ураев сбежит по ступенькам в зал, подхватит ее вместе со стулом и унесет на сцену под удивленный и дружный «Аах!» публики. У Любы всегда заходилось счастьем сердце в эти секунды, и она с наслаждением вдыхала запах его разгоряченного тела рядом с собой, чувствовала его напряженные мускулы, когда на сцене охватывала ногами его бедра. Теперь она незаметно отодвинула от себя бокал, откинулась на спинку стула и ждала этого момента. И вот он уже бежит вниз по лесенке, музыка делает паузу, вдруг он оказывается перед ней, а она, как будто ничего не подозревая, весело и негромко вскрикивает от неожиданности, за ней весь зал повторяет удивленное «А!», и она уплывает над всеми на сцену. Гремит вновь музыка, заглушая радостный шум публики, она чувствует, как он в танце прижимает ее к себе, она раздвигает ноги шире, охватывая его бедра, вся в его власти, желая только, чтобы это никогда не закончилось, чтобы он не выпускал ее из своих сильных рук, а кружил ее и кружил…

То были самые счастливые секунды ее жизни, и самые краткие, улетающие безвозвратно. Затем Ураев бережно несет ее со стулом обратно к столику, благодарно ей кланяется, убегает обратно, и она вместе со всеми в зале с восторгом хлопает ему в ладоши.

Вскоре после этого — общий и прощальный выход танцовщиков на сцену, но, разумеется, ее среди них не будет. Однако лишь ее чувства и страсть на сцене были подлинными, лишь она не играла, у нее одной это были самые счастливые секунды, всегда искренние и неповторимые. В общем шуме аплодисментов и смеха, она незаметно вышла из-за столика, и, стараясь ненароком не взглянуть на женщину в вуальке, прошла в фойе, и оттуда за кулисы.

Танцовщики приводили себя в порядок перед последним общим выходом и прощальным проходом между столиков для получения от зрительниц восхищенных улыбок или хрустящих купюр за пояса. Люба незаметно подошла к Ураеву, стоявшему в стороне от остальных, и шепнула ему на ухо:

— Знаешь, кого я увидала в зале? Следователя, женщину, которая вела мое дело по наркотикам.

— Из полиции? Что ей тут нужно? Одна?

— Не знаю. Может, наркотики здесь ищет?

— Или нас с тобой?

— Ты что!

— Где? Покажи.

— За столиком у скульптуры. У нее вуаль на лице.

Ураев прошел к краю сцены и рассмотрел женщину из-за занавеса. Вернулся обратно и спросил шепотом:

— Где ты ее раньше видела? Кто она?

— Меня допрашивала. Потом дело мое вела и на суде выступала.

— Я ее тоже знаю. Сегодня видел около моей квартиры. Кажется, та самая. И платье то же.

— Она следит за тобой!

— Так не следят. Она офицер, если на суде выступала.

— Что ей от тебя нужно? Секс?

— Это будет интересно.

— Не трогай ее. Она хорошая.

— Я люблю хороших. Посмотрим.

— Она в суде меня спасла, условного срока добилась. Не трогай ее.

— Зачем ей вуалька? Чтобы я не узнал? А выглядит очень прикольно, этак таинственно.

— Не трогай ее, слышишь!

Когда Ураев спустился со сцены в зал, то начал обходить столики так, чтобы увидеть даму в вуальке сначала со спины и только потом рассмотреть ее спереди. По пути он незаметно наблюдал за ней. Она поворачивала голову только за ним, другие ее, как будто, не интересовали. Когда он обходил ее столик, он намеренно на нее не смотрел, кланяясь и улыбаясь только ее соседкам. Вдруг резко и неожиданно повернулся к ней. Глаза их встретились — так же, как это было несколько часов назад, и это был прямой личный контакт, вуалька не помешала. И она вновь, как тогда, смутилась, слегка опустила голову. Сомнений не оставалось. Но Ураева удивило, что она не улыбалась, не смеялась, глядя на него, как делали все эти женщины, а настороженно смотрела, то ли с любопытством, то ли со страхом.

Ураев завершил свой прощальный обход, затем взбежал на сцену, присоединился ко всем танцовщикам и еще раз раскланялся под аплодисменты и смех. После этого он первым бросился в раздевалку — он уже принял решение. Ураев не мог это так оставить — женщину, следившую за ним весь день, этого полицейского в вуальке, то ли действительно имевшую подозрения, или только плотский к нему интерес. За пять лет, как он приехал в этот город, и после полутора десятков мертвых женщин, которых после него здесь нашли или еще найдут, он сумел погасить чувство страха, которое первое время его мучило. В результате получилась некая смесь наглости и бравады с вызовом. Теперь он ничего не боялся, он давно приготовился к худшему, и даже удивлялся, что ничего не происходит, к чему давно был готов, и ему приходится тащить свой груз мучений и ночных кошмаров год за годом. Жизнь Ураеву давно была в тягость, он ждал и ждал какого-нибудь неизбежного конца, или коренной перемены, даже тюрьмы для себя — чего угодно, только скорее! Суд, признание, приговор — думал он — быть может, облегчит ему душу, вылечит, вернет обратно к людям, но одновременно понимал, что заслужил только смерть, и рано или поздно ее найдет. К этому он был готов, как к избавлению. У него было такое чувство, что он несется к какой-то развязке, и каждый день ее ждал. Тем не менее, пока был жив, он еще поиграет со своей судьбой в кошки-мышки, — оттого, что терять ему было нечего, кроме своих нескончаемых мучений, которые лишь изредка прерывались жутким