в прихожей, а потом шепнул Жене, что у него сложные отношения с женой и поэтому ему хочется побыть «среди нормальных людей», как он выразился.

«Какая это у тебя жена по счёту?» – подмигнул ему Женя. Эдик смутился, снял очки и стал нарочито тщательно тереть их толстые стёкла, а Женя тут же спохватился и добавил: «Зато друзей ты бережёшь, и правильно делаешь!» Эдик надел очки, вяло улыбнулся и последовал за Женей.

* «Сейчас», – сказала Элиза и быстро вставила в розетку крошечный ночник с темно-красным пластмассовым абажуром. Комнату захлестнул тихий розоватый свет, Иван завернулся в одеяло и принялся хихикать, показывая при этом рот, в котором не хватало нескольких передних молочных зубов. Элиза, запыхавшись, пробежала босиком по комнате и скользнула в свою постель. Дядя Эдик присел сбоку на её диванчик, а она вдруг легла на спину и вытянулась, как струнка, подоткнув одеяло себе подмышки.

«О чем вам рассказать сегодня?» – спросил дядя Эдик и оглянулся на Ивана, который снова захихикал.

«Расскажите про Де Ре», – вдруг попросила Элиза.

«Про того самого Де Ре?» – удивился дядя Эдик.

«Какого В ДЫРЕ?» – Иван уже места себе не находил от нетерпения.

«Де Ре! – Элиза приподнялась в кровати и посмотрела из-за дяди Эдика на брата. – Де Ре замученного дочь! Из песенки. Ну, вспомнил?»

«А-а-а… – казалось, Иван был разочарован. – А как же гроб на колёсиках?»

«Ну, про гроб на колёсиках мы уже слышали», – Элиза покачала головой и закатила глаза – точь-в– точь как это делала Маша, только явственнее, не боясь никого обидеть.

«А я хочу про гроб на колёсиках», – насупился Иван.

«Знаете, что, – вдруг объявил Эдик. – Сегодня я расскажу вам про Де Ре. И если никто ни разу не прервёт меня, то будет вам и гроб на колёсиках! Идёт?»

«Идёт, идёт!» – согласились дети.

«Итак, много-много сотен лет назад во Франции жил Жиль Де Ре… – Тут Эдик остановился и, усмехнувшись, повторил: – Жил Жиль. Надо такую песенку написать. – И он пропел: —Наш Жиль всё жил, и всё пережил!»

«И ел он ель», – хихикнула Элиза.

«Ты прервала меня!» – Эдик указал на неё пальцем.

«И пиль он пил!» – гаркнул Иван. Элиза воззрилась на него с упрёком, а затем одновременно с Эдиком указала пальцем на брата. Тот закрыл руками рот и запрокинул голову так, словно безмерно раскаивается в своей невоздержанности.

Отсмеявшись, Эдик продолжил: «Итак, Жиль Де Ре, великий воин, который носил настоящие железные латы и охранял свою верную подругу, Жанну Д’Арк…» Теперь Иван завернулся в одеяло и смотрел на Эдика горящими глазами, силясь больше не произнести ни слова. – «Вернувшись с войны и потеряв Жанну, он уединился в огромном мрачном замке Тиффож, где принялся читать книги и заниматься настоящей магией. Но у Жиля не выходило колдовать, хотя он жаждал этого сверх всякой меры. В одну мрачную лунную ночь, когда по небу неслись рваные чёрные облака, а в лесах, окружавших замок, выли волки… – страшным голосом говорил дядя Эдик, и Иван даже тихонько стал попискивать, а Элиза поёжилась. Чтобы её успокоить, дядя Эдик слегка похлопал её по плечу, да так и оставил свою тяжелую тёплую руку там, и Элиза, сама не зная зачем, склонила голову и щекой прижалась к этой успокаивающей, словно бы отдельной от Эдика и от рассказа о Жиле Де Ре, руке, мятой, мохнатой, живой. – Кто-то постучал в ворота замка. Привратник открыл ворота. Перед ним стоял незнакомец, одетый во всё чёрное. Его лицо скрывала широкополая шляпа, но привратник увидел волевой подбородок, жёсткие губы и смуглую кожу странника. Тот поклонился и представился Франческо Прелати, магистром тёмных и ужасных наук, который приехал в Тиффож специально, чтобы встретиться с великим Жилем Монморанси-Лавалем, бароном Де Ре…Синьора Прелати – синьора, потому что он без сомнения был итальянцем, а эта нация дала миру великих художников, великих поэтов и великих волшебников, – тотчас же пропустили к хозяину. А поскольку ночь была особенно страшной, в замке то и дело поскрипывали половицы и шевелились старинные ковры-гобелены, то с синьором Прелати к Жилю Де Ре вошёл и слуга, которому Де Ре доверял, как самому себе. Когда Франческо Прелати снял шляпу, оказалось, что у него блестящие волосы цвета воронова крыла, завязанные в хвост, и тёмные глаза, пылавшие странным пламенем, похожим на пламя костра в холодном ночном лесу…» Дядя Эдик рассказывал, а Элиза вспоминала дачный лес, навесы из лапника, прекрасные и пугающие искры, летевшие ввысь и гаснувшие среди ветвей, вспоминала Костикино лицо, и ей казалось, что оно напоминает лицо зловещего Прелати.

Она даже беззвучно, одними губами, позвала куда– то в пугающий мрак своего воображения: «Франческо!..» И тут почувствовала, что рука дяди Эдика мягко и едва ощутимо стала спускаться с плеча ей на грудь. В одно мгновение исчезло всё: и искры среди ночных деревьев, и лицо Костика-Прелати, и мрачные углы замка, завешанные гобеленами, и прекрасный силуэт Жиля Де Ре. Элизу окружала розовая мгла комнаты, эта мгла сделалась густой, как кисель, и плотно облепила её тело, не позволяя ей двигаться. Ладони и стопы Элизы похолодели и покрылись потом. Она смотрела на косматый профиль дяди Эдика, глаз его не было видно, в очках отражался красный пластмассовый абажур ночника. Элиза молчала. А его рука точно нащупала под её ночной рубашкой мягкий сосок и стала кружить вокруг него, ловко задевая подушечкой указательного пальца наивную, податливую ареолу, которая морщилась от каждого его прикосновения, лишь побуждая прикасаться к ней ещё и ещё.

Элиза была парализована. Она лежала, и ничего не могла сделать. К горлу подкатывала тошнота, бельё, казалось, промокло от пота. Ей хотелось вскочить, заорать, оттолкнуть от себя Эдика, убежать, спрятаться в комнате родителей, побыть одной, поплакать. Но она ничего не могла поделать. И ей приходилось слушать историю Жиля Де Ре, которую ей когда-то – может быть, пять минут назад, а может быть, десять, сто лет назад – так хотелось знать.

В сознании Элизы рассказ Эдика теперь уже и сам походил на выцветший гобелен, хранившийся много веков в заброшенном замке. Вот кто-то взял этот гобелен в руки, и обнаружил дыры в некогда крепкой и яркой материи, и медленно, сначала едва заметно, а потом – как-то резко – ткань стала истлевать и превращаться в пыль, и изображение на ней, будто покрывшись трупными пятнами, показало свой пугающий испорченный образ и исчезло.

Она запомнила почти всё, но как-то кратко, без выпуклых подробностей, без ярких эпизодов, которыми дядя Эдик так мастерски украшал