каждый свой рассказ. Теперь она знала, что Жиль Де Ре призвал какого-то демона, что просил этого демона о богатстве и абсолютном могуществе. Но главным желанием Жиля Де Ре было знание – он хотел стать всеведущим. Позднее ходили слухи, будто демон потребовал плату за свою работу, и плата та была ужасна. На барона донесли, его арестовали и долго пытали, а средневековые палачи славились своим мрачным мастерством. Покуда тело его терзали, дух его был сломлен. И тут, на радость инквизиции, появились свидетели. Ими оказались нищие невежды из Нанта, соседнего городка, они не любили работать, но предпочитали получать звонкую монету за то, что мололи языком, пояснил дядя Эдик. Впрочем, если бы они мололи языками в каких– нибудь университетах, как ваш покорный слуга, добавил дядя Эдик, это было бы понятно и почётно. Но эти были гораздо большими невеждами и жуликами, чем профессор Эдуардмитрич Липгардт, и не было для них ничего приятнее, чем оговорить невинного. Итак, наши многочисленные оборванцы, так называемые свидетели, заявляли, что Жиль Де Ре мучил и убивал детей, дабы накормить ненасытного демона. Хотя среди них и не было ни одного безутешного родителя, потерявшего по вине барона своё чадо, суд заслушал их показания и подшил к делу.

Но главными свидетелями были верный слуга барона и конечно же наш старый знакомый, магистр тёмных и ужасных наук Франческо Прелати, тот самый, кому Жиль Де Ре доверился в своём пьянящем стремлении к знанию. Элиза помнила, что при этом у неё в сознании всплыл звук звонка в дверь и звук швыряемой телефонной трубки. Прощай, Костик, подумала она, и ей показалось, что она тонет в каких-то вязких и ледяных чернилах, и лишь прикосновения дяди Эдика словно бы держали её на плаву и не давали ей задохнуться.

Именно синьор Прелати, между тем продолжил дядя Эдик, рассказал инквизиции о демоне Жиля Де Ре, и подтвердил то, что его друг ради этого демона убивал детей. Тела детей найдены не были, и, пока следствие искало улики, инквизиторы продолжали издеваться над бедным образованным Жилем. Здесь дядя Эдик сделал паузу и вдруг заметил, что барону ещё повезло, что его супруга была в отъезде, потому что, если бы она присутствовала на суде, наверняка лжесвидетельствовала бы против Де Ре, и ему бы пришлось в застенках куда хуже, да тут и мёртвые дети нашлись бы…

Наконец Жиль сам признал себя виновным, не выдержав страшных пыток и желая поскорее умереть, дабы больше не чувствовать ни боли, ни унижений. Приговор был, можно сказать, гуманным: Жиля Де Ре задушили. А его несметные богатства и замки забрали себе те, кто руководил процессом, в том числе главный обвинитель по делу, нантский епископ. Через много-много лет появилась сказка о Синей Бороде, и именно Жиля Де Ре – стараниями церкви – сделали прототипом Синей Бороды, убийцы юных и прекрасных девушек.

«Ну, что ж… Вы спросите, где же была маленькая Жанна, дочь Жиля Де Ре, когда отца осудили и казнили? – продолжал дядя Эдик, и рука его целиком накрыла правую грудь Элизы. – Об этом история умалчивает. Никто не знает, где она была, и была ли она вообще. Кажется правильным, что барон назвал бы дочь только Жанной – в честь своей боевой подруги Жанны Д’Арк, сожжённой на костре за несколько лет до этих событий. Но больше я сказать ничего не могу. Возможно, упоминание о Жанне попало в нашу песню случайно из другой песни, а может, оно туда и не попадало никогда, но мы сами слышим о Жанне и поём о Жанне, подчиняясь голосу неведомого демона. Скажем, демона Жиля Де Ре».

В комнате повисла тишина. Иван спал, приоткрыв влажные губы, его ресницы мягко шевелились в такт сновидению. Элиза лежала с закрытыми глазами.

«Спишь?» – спросил дядя Эдик. Она, собрав последние силы, едва уловимо кивнула. Он молчал. Его рука была по-прежнему на её груди. Потом медленно, как будто нехотя, приподнялась, пальцы еще раз задели сосок – едва различимо задержавшись на нём, – и скользнули прочь. Дядя Эдик встал и на цыпочках покинул детскую.

* Обычное московское утро создано затем лишь, чтобы поскорее забыть о прошлой ночи. Оно наполнено суетой и особым серебристым светом, который пронизывает спешащих на работу взрослых, спешащих в школу детей, и придаёт им сурового упорства короедов и легкости кузнечиков. Утро в СССР длилось вечно, вечера были обречены на смерть и забвение, едва родившись. «Нас утро встречает прохладой, нас ветром встречает река», – эта старая советская песня въелась в сознание горожан, и в каждом утре мы до сих пор ищем новую энергию и новый свет, совсем так же, как делали наши родители во времена великих строек. У нас почти уже не осталось строек, а наши заводские гудки звучат совсем не так радостно, как те, что наполняли воздух вибрацией до войны. Но мы всё ещё ждём. Ждём сил, ждём молодости, ждём вдохновения.

Грядущее суетное и сияющее утро начала восьмидесятых как раз и помогло Элизе заснуть – накануне, в тот самый вечер рассказов о Жиле Де Ре, а потом проснуться как ни в чём не бывало под звуки «Пионерской зорьки», нёсшейся по квартире из радиоприёмника, позавтракать овсянкой на воде со сливочным маслом и тонкой сахарной шкуркой и отправиться в школу, так ни разу и не вспомнив о дяде Эдике. Нет, конечно же прикосновения этого человека оставили след в теле Элизы, что-то едва заметно в нём саднило, что-то стало словно бы сжиматься, медленно выпуская из себя слабые, точно разбавленные, болезненные соки, но Элиза не замечала этих изменений и продолжала жить своей привычной жизнью шестиклассницы. В устоявшемся режиме для неё было нечто важное и успокаивающее, и даже когда ей доводилось побыть одной, она не вспоминала ни про сложный и пугающий образ Жиля Де Ре, ни про старинную французскую песенку, ни про дядю Эдика – просто потому, что в её жизни, как и в жизни миллионов советских детей, всё было ясно и правильно и ей всегда было чем заняться.

Она много читала и внезапно открыла для себя пьесы. Её настольной книгой стал жёлтый томик Шварца пятьдесят шестого года. «Снежная королева», «Тень», – Элиза читала и представляла себя как бы внутри картинки, частью её, она произносила слова Герды своим низким голосом с яркой девчачьей искрой и мгновенно превращалась в Герду: «Вот теперь-то я понимаю, что такое – одна. Никто мне не скажет: „Герда, хочешь есть?“ Никто