– Я отвезу, – Келли бросает сигарету в куст голубой гортензии.

Выдыхаю и мне даже плевать, пил он сегодня или не пил. Я точно умру, если останусь хоть на сколько-нибудь ещё в этом доме.

Я думала, он просто высадит меня у входа и вернётся на вечеринку, но нет, едет на парковку.

– Келли, спасибо. Я дальше справлюсь сама.

– Я помогу с чемоданом.

От его заботы на меня даже ступор нападает. Можно было бы, конечно, много чего ему ответить, но я в такой растерянности, что не успеваю вовремя сообразить, а он уже паркует машину. Чемодан мой вытаскивает из багажника сам и везёт к лифту. Поднимаемся молча.

– Ещё раз поздравляю, – говорю и тут же себя упрекаю «зачем?».

– Спасибо, – кивает.

– Марлис очень хорошая.

– Да, – кивает он. – Я давно этого хотел.

Вот так номер.

– А она?

– Она тоже, но не догадывалась об этом, – подмигивает.

Как только поднимаемся наверх, я думаю, вот сейчас отдаст чемодан и уедет, но нет, опять не отлипает. Ждёт, пока зарегистрируюсь, поднимает чемодан на ленту.

– Ну, мне пора на паспортный контроль. Спасибо большое, что помог…

Внезапно он приближается и обнимает обеими руками, да так крепко, что я аж дышать не могу. Стою ни живая, ни мёртвая – у меня не только дар речи пропал, но и вообще, восприятие реальности. Келли ослабляет свои объятия, и я тороплюсь из них выскользнуть.

– Слушай… я это… я так не думаю, – говорит.

– Как?

– Ну… то, что я сказал тогда… в Ване про тебя – я так не думаю. Ты классная. Внутри и… снаружи тоже.

– Чего вдруг мнение поменял?

– Не менял. Я просто хотел, чтобы они… чтобы всё вернулось, как было. Совсем другая жизнь была, когда они вместе были, – вздыхает. – По-другому всё было вообще, понимаешь? А потом он уехал, и… всё встало на паузу… у всех тут. Он тоже изменился. Парень никогда не был таким мудаком.

– Он не мудак.

– Мудак, – кивает.

– Что теперь изменилось? – не могу понять. – Всё складывается, как ты хотел, похоже.

– Да, – снова кивает. – Но с тобой ему было лучше.

– Не лучше.

– Лучше! То, что ты для него сделала…

Келли поднимает на меня свои то ли злые, то ли печальные глаза и никак не может закончить мысль.

–… то, что ты сделала… это… это…

Ему требуется время, чтобы глубоко вдохнуть и на выдохе признаться:

– Я был с ним, когда ему объявили, что ходить он больше не будет. Никогда. Он не чувствовал ног, вообще.

Я стою, уставившись на лучшего друга Лео, и хлопаю глазами.

– Да, и мы все – друзья его – просто… согласились с этим. А ты нет,

– добавляет, глядя в глаза.

– Ничего такого я не сделала. Он всё чувствовал, когда в Ванкувер приехал.

– Именно. Почувствовал и никому даже не сказал. И жил он тогда один совсем, квартиру снял. Никого видеть не хотел. Это всё… дерьмово было, в общем. Поэтому… с тобой ему было бы лучше.

– Нет. Никогда не бывает лучше там, где не хочется быть.

На это мне Келли ничего не отвечает.

– Я пойду. Спасибо, что подвёз.

Он кивает в ответ.

– Если нужно чего… я всегда! Всегда!

– Ага, – говорю.

Не отхожу и пяти шагов, как слышу:

– Лея!

Оборачиваюсь, Келли смотрит на меня и указывает пальцем себе на лоб:

– Три дня не отмывалось! Три!

И моя жизнь вдруг становится не такой печальной.

Но заряда от Келли хватает ненадолго: как только опускаюсь в кресло самолёта, меня накрывает. Рыдаю.

Почему и за что ты любишь её, Лео? Она не ценит и не жалеет людей, легко выбрасывает их на свалку. В ней так много жестокости! А осуждения ещё больше. Она играет в людей, как в куклы: вначале вяжет им шапочки и шьёт трусы, потом выламывает пластиковые руки и ноги, чтобы ещё позднее, возможно, но не наверняка, приклеить их обратно и ещё немного поиграть. Её неудачи будут твоими неудачами, её обиды обернутся твоими трагедиями, а боль её отольется тебе сторицей. Но самое страшное – мне кажется, она совсем не умеет любить. Я боюсь за тебя, Лео. Когда мы впервые с тобой встретились, в тебе так мало уже оставалось тебя, что у меня месяцы ушли на то, чтобы разглядеть только одно твоё лицо. Я помню твою первую улыбку, Лео. Семьдесят три дня ушло у меня на то, чтобы хоть раз нарисовать её на твоём лице. Ты почти не разговаривал, Лео. Ты и сейчас почти всегда молчишь, а ведь в тебе спрятан такой редкий и такой огромный мир! Далеко не в каждом человеке он так необъятен, как в тебе, Лео! Я боюсь, что он так и останется никем до конца непознанным.

Мне больно, но к боли я привыкла. В моей жизни её было так много, что она давно перестала меня беспокоить. Конечно, я отойду в сторону, исчезну, облегчу твой такой сложный выбор. Твоей совести будет легко, но будет ли легко тебе самому?

Я бы хотела для тебя счастливой жизни. Я бы хотела, чтобы твои глаза чаще улыбались и иногда краснели от переизбытка чувств. Я бы хотела для тебя больше ласк и ещё больше нежности. Ты нуждаешься в ней, Лео, я это поняла, почувствовала, увидела в тенях твоих карамельных глаз. Будет ли она перебирать твои волосы, пока ты засыпаешь? Станет ли целовать твои губы, когда ты тревожно спишь, чтобы кошмары даже не думали приближаться? Положит ли тебе на спину свою тёплую ладонь, чтобы закрыть её от боли?

Да, Лео, я осталась с тобой не из-за денег, не из интереса и даже не из-за твоего красивого лица. Я осталась, потому что увидела твой приступ, и мне показалось, что в следующий раз, когда боль вынет из тебя душу, она может не захотеть вернуться. И потом у тебя снова были приступы, ты терял сознание, но всегда приходил в себя, потому что рядом была я.

Теперь у тебя больше нет боли, способной лишать сознания. И я была бы спокойна, если бы точно знала, что души из людей вылетают только из-за неё.

Я слышу, как стюардессы закрывают двери самолёта, хлопают крышки багажных полок, звонкий женский голос сообщает детали нашего перелёта и погоду в Ванкувере. Сижу с закрытыми глазами, запрокинув голову на подголовник – уже практически спокойна, основной приступ горя позади. Теперь потихоньку время вылечит.

Багажную полку надо мной кто-то мучает своей вознёй, затем захлопывает, и кресло рядом дёргается под чьим-то весом. Подсадили кого-то. Так некстати.

Открываю глаза… Лео.

– Почему не подождала меня?

Я только ресницами хлопаю.

– Я думала… ты решил остаться.

– С какой стати?