После операции узнаю прелести анестезии на собственном опыте. Во рту так сухо, что, кажется, язык потрескался. Кто-то несколько раз зовёт меня по имени и даже сообщает, что я молодец.

К моменту прихода врача мне уже удаётся полностью отойти.

– Лея! – обращается он ко мне со вздохом. – Вы молодая женщина, и это важно, когда приходится принимать некоторые хирургические решения. В теории вы ещё сможете иметь детей – в этом плане удалось сохранить всё в целости. Но меня беспокоят некоторые другие моменты. Вам придётся остаться здесь ещё минимум на сутки для дополнительных обследований. У вас очень неудовлетворительный анализ крови.

– Хорошо, – говорю и даже стараюсь расправить плечи.

Что бы они там у меня ни нашли – это в любом случае лучше, чем смерть сегодня или завтра, как я предположила вчера.

Вскоре мне приносят еду и мои вещи, в том числе телефон.

Сколько длилась операция? Может быть, полчаса, может быть час, плюс время на анестезию… Я догадываюсь посмотреть время звонков – три часа прошло. Три часа. Чем можно заниматься целых три часа и ни разу не проверить, работает ли твой телефон? Не звонил ли кто?

Чем можно заниматься… три часа?

Мне становится жарко-жарко. А потом внутри такая пустота, когда время идёт, мельтешат люди, а ты сидишь, как истукан, и не можешь пошевелиться. Всё становится таким… бессмысленным.

Я открываю наш чат в Инстаграм – мои сообщения не прочитаны. Пятнадцать – это большое число. Мне просто было очень страшно. В такие моменты нужен кто-то близкий, кто сказал бы: «Всё будет в порядке, Лея! Я уже лечу к тебе, потому что самое важное для меня сейчас – ты. Всего пару часов потерпи, и я обниму тебя». И ты знаешь, как только это случится, всё, действительно, сразу станет «хорошо».

Но он даже не прочитал.

А вдруг он всё это время летит в самолёте домой, а там нет связи? Первый раз я написала ему пять часов назад – ни один самолёт не летит столько до Калифорнии. Но на всякий случай я жду ещё час, два, три. Мне приносят ужин и устанавливают капельную систему. Я наблюдаю за тем, как профессионал вводит в мою вену иглу – точно так же, как когда-то делала для Лео я.

– Если вам что-нибудь будет нужно, нажмите на кнопку, я сразу приду! Хорошо?

– Хорошо.

Мне не нравится, когда врачи так сильно беспокоятся. Меня это нервирует.

Свой телефон, вернее, его пустой экран я начинаю уже ненавидеть. Ну хоть кто-нибудь бы вспомнил обо мне!

Удаляю оставленную в страхе и истерике просьбу связаться со мной. Каждую. Одну за другой. И не тороплюсь при этом – некуда спешить.

Если бы я была кем-то получше, кем-то с бо́льшим сердцем, я бы не удалила свои сообщения, чтобы он обо всём узнал, и мог бы вовремя это прожить. Но одна маленькая обида способна привести к разрушительным последствиям, масштаб которых непредсказуем. Одна маленькая обида может стать причиной смерти чего-то большого и важного. Вначале, вместе с маленькой обидой, от него отвалятся отмороженные куски – те части, которые были самыми уязвимыми, потому что самыми открытыми. Это самая первая и самая большая потеря, потому что вместе с ней всегда почти полностью исчезает волшебство. За первой придут и другие, боль будет уже не такой пронзительной и острой, но она станет глубокой, тянущей, смертельно опасной.

– Ваша печень в ужасном состоянии, – говорит мне врач сутки спустя. –Вам, можно сказать, крупно повезло с самопроизвольным прерыванием, потому что шанс выносить, родить и не умереть стремился к нулю. Вам повезло, потому что не пришлось принимать «решение». Мне известно из опыта, каким потрясением оно становится для многих. Я так понимаю, беременность была случайной? Просто ни один человек в здравом уме не стал бы планировать ребёнка при таких обстоятельствах.

Я молчу, и он молчит тоже.

– Лея, – вдруг говорит. – Вам нужна пересадка. Займитесь вопросом постановки в очередь с Вашим лечащим врачом.

– Меня уже поставили в очередь, – сообщаю. – Но когда это будет? Через два года?

– Когда бы ни было, родить в таком состоянии вы никогда не сможете. Это безумие и практически самоубийство. У вас интоксикация. Неужели вы считаете, что ребёнок способен родиться здоровым в таких условиях?

Я снова молчу. Да, сейчас, когда он всё это говорит, мне всё так же чётко ясно и понятно, как и ему. А месяц назад в спальне с мужем мои мозги были в розовом желеобразном состоянии, им не хотелось жить реальностью, им до безумия была нужна сказка.

– Я поняла, – говорю ему.

По моему тону он слышит, что действительно, я всё поняла. Он кивает, встаёт и уже почти выходит, но потом вдруг возвращается.

– Слушайте, я лично знаю леди, которая родила двоих детей после операции по поводу пересадки печени. Наука и медицина не стоят на месте. Если ещё десять лет назад проводились единицы таких операций, то теперь их тысячи. Совершенствуются технологии, медикаменты, растёт послеоперационная продолжительность жизни. В Вашем возрасте всё возможно!

– Спасибо, – киваю ему.

Дом пустой и холодный. Когда нет человека в его стенах, холодно даже летом, какими бы красивыми они ни были.

Я сплю почти сутки, потом еду на работу. За всё время своего отсутствия, Лео не прислал ни одного сообщения. Пришло ли ему в голову позвонить на неизвестный номер, оставивший минимум пять пропущенных входящих в его телефонной книге? Не пришло.

Я возвращаюсь с работы в восемь. Сразу натыкаюсь на кроссовки Лео в холле и дорожную сумку у стены – видимо, только приехал.

Billie Eilish – No Time To Die

Он стоит на кухне, уперев спину в стену и уставившись невидящим взглядом в окно. Его лицо немного задрано кверху, но мне хорошо видно, как тяжело, до складок на коже, сведены его брови. Мучительный выбор совсем уже его измотал.

У меня в груди печёт так, будто я выпила уксус.

Если любишь, отпусти – так, кажется, говорят. А кому они это говорят? Есть такие, кто держит? Кто они? Зачем держат? Чего ждут от человека, который хочет быть с другим? Не только душой, но и всем телом – вон, как ускоренно бьётся его пульс – это видно у основания его шеи, во впадине над ключицами.

– Что ты сделал? – спрашиваю.

Он не отвечает, и мне приходится повторить на три тона выше:

– Что ты сделал?!

Он молчит. Поворачивает голову и смотрит в глаза. Я упрямо не желаю видеть в них ответ, хотя не замечать бегущую строку очень сложно. Даже трёхлетний ребёнок прочёл бы, будь он сейчас рядом, и сказал бы: «Тётя! Ну что же ты такая непонятливая? Разве не видишь? У кота же на лбу написано: он съел всю сметану!».

Этот человек – мой дом. Этот человек – всё, что имеет для меня теперь значение. От одной мысли, что он может уйти, об одиночестве, уже ждущем меня у моего же порога и готовом укрыть с головой саваном, у меня холодеют пальцы. От мысли, что уйдёт он не в никуда, а к ней, внутри появляется такой вакуум, словно кто-то раскалённым ржавым крюком вынимает мои внутренности. От мысли, что происходящее правильно, меня физически мутит. Чтобы удержаться на ногах, мне приходится упереться ладонью в стену.