Вырвавшись из-под моста, байдарки увязли в кувшинках, норека уже заботливо подхватила их и понесла, взяв над ними опеку. Солнцеприпекало. Слева тянулся истоптанный коровами камыш. Кричали на берегу грачи,прыгая по вскопанному полю.

Мефу стало вдруг так хорошо, легко и радостно, что радостьне осталась с ним, а перенеслась на всех, кто был в походе, и больше всего – наДафну. Тоска, преследовавшая его последние дни, развеялась. Прасковья, должнобыть, кусала сейчас губы, сама не зная почему.

– Ты отличная! Спасибо, что меня взяла! – сказалМеф.

Дафна сидела к нему спиной. Она не обернулась, но плечи еедрогнули как-то по-особенному трепетно и благодарно. Буслаеву захотелось обнятьее, но положение его в байдарке было таким шатким, что обнять Дафну удалось бытолько веслом и по затылку.

«Поход, поход… Куда ни глянь – везде мокро. И в чем тутромантика?» – размышлял тем временем Мошкин.

Он напряженно искал ее и не находил. Романтики не было. Затобыли спина Чимоданова, который то и дело, задирая весло, окатывал его водой, иНата, тоскливо нывшая, что все ее достали. Дальше следовал поименный списоквсех, кто ее достал. Нате казалось, что жизнь ее состоит из непрерывныхмучений, оводов и дураков.

Странное дело. Солнце, камыш, река, грачи – все это былоодинаковым для всех, но Меф ощущал счастье, наполняясь всем, что видел, аМошкин с Вихровой терзались и рады были бы отправиться на дно, не будь онотаким мелким, что байдарки постоянно его цепляли.

Мрак, увы, не извне. Он внутри нас. Одна и та же чередасобытий для одного может стать светом, а для другого тьмой. Это аксиома.

Эссиорх в «Таймени» греб так энергично, что даже Корнелий,путавшийся веслом в водорослях и всякий раз после этого обратной его лопастьюцеплявший Улиту по голове, не слишком их замедлял.

– Паршиво все как-то. Они с нами нормально, а мышпионим. Паршиво же, да? – убито произнес Евгеша.

Чимоданов сплюнул в воду и проводил свой плевок глазами.

– Меньше думай – или сдохнешь раньше, чем твой трейлердо тебя доедет! – посоветовал он.

Ната достала клеща – тяжелого, вялого, холодного – и,посадив его себе на руку, отвернулась. Ей невыносимо было смотреть, как онвгрызается.

Человек умирает, когда теряет способность бескорыстнорадоваться.

Йозеф Эметс, венгерский философ

Громадный Зигя сидел на полу, одетый в подгузникзашкаливающего размера. Это была идея Прасковьи, считавшей, что голыйтерминатор в подгузнике будет выглядеть прикольно. Зигя грыз большой палец наноге и преданно разглядывал Прасковью. Молодая повелительница мрака емунравилась, и он вечно таскался за ней хвостом, куда бы она ни пошла.

Вот и получалось, что свита Прасковьи состояла теперь нетолько из Ромасюсика, но и из переваливающегося с ноги на ногу гиганта. За этоЗигя много раз уже был искусан ревнивым Пуфсом, считавшим, что боевое тело недолжно ни к кому привязываться. Зубы у Пуфса были тупые, а нижняя челюстьвыдавалась вперед. В результате они не столько грызли, сколько по-бульдожьиприхватывали, оставляя длинный узкий синяк.

Заметив, как карлик любит пускать в ход зубы, Прасковьятеперь всегда, когда Ромасюсик начинал тупить, спрашивала: «Тебя что, Пуфспокусал?»

Зигя относился к синякам спокойно. Он не боялся ни боли, ниударов. Единственное, чего он не переносил, так это хозяйского визга. Всякийраз, едва Пуфс начинал визжать, Зигя садился на корточки и в ужасе зажимал ушируками. Но стоило Пуфсу отлучиться в зашторенный кабинет, где у него, как уканцелярской крысы, всегда была куча дел, Зигя снова ковылял к Прасковье.

Зигя перестал грызть палец и уставился в потолок.

– Мама! – позвал он.

Прасковью он называл мамой.

– Чего тебе, сынок? – откликнулся Ромасюсик.

Вынужденный растягивать губы и послушно озвучивать чужиеслова, шоколадный юноша смотрел на Зигю с затаенной ненавистью. Он видел, чтоПрасковью Зигя забавляет, и люто ненавидел конкурента.

«Здоровая конкуренция клоунов вылилась в цирковое побоище!»– ехидно размышлял иногда Тухломоша, укладываясь спать где-нибудь в выхлопнойтрубе. Последнее время лучший комиссионер мрака так обнаглел, что спал целыхшесть секунд в день, а потом почти минуту нахлобучивал покосившуюся голову.

Зигя мечтательно молчал.

– Зигя «хосет се-нить шладкое»? – нежнопредположила Прасковья.

Гигант замотал головой.

– Нет, мама, Зигя хосет масыну!

– Маленькую масыну?

Не угадала. Маленькую машину Зигя не хотел.

– Больсую! Осень больсую!

– Как вчера? – уточнила Прасковья.

Зигя радостно закивал.

Вчера вечером Прасковья, скучая, вызвала Мамая, велев емуприехать на трейлере без прицепа и – обязательно! – с автоматическойкоробкой передач. Странно, что упоминание автоматической коробки не насторожилохана сразу, потому что потом было уже поздно. Согнав Мамая с водительского сиденья,Прасковья усадила за руль Зигю, без церемоний закинула в кабину Ромасюсика иустроила по центру Москвы гонки с препятствиями. Зигя радостно вопил, пытаясьпрочувствовать коренное отличие между педалями газа и тормоза. Когда жепрочувствовал, фарс заострился и приобрел черты трагикомедии.

Ромасюсик безостановочно скулил и ползал в ногах, боясьподнять голову. Мамай дважды вылетал из кабины и наматывался на заднее колесо.Первый раз, когда они въехали в столб, а во второй уже в финале, когда ониврезались в здание центрального телеграфа.

– Прости, сынок, но как вчера не получится. У мамыдела! – извинилась Прасковья.

Ее «дела» стояли тут же, благоухая французскими духами иотрывая лепестки у ромашки.

«Убьет – не убьет. Убьет – не убьет», – загадывал Хнык.«Не убьет!» – вышло у него. Суккуб просиял было, но внезапно заметил, что уромашки остался еще один лепесток, подвернувшийся книзу.

– Эй, иди сюда! – приказала Прасковья Хныку.

Хнык трусливо приблизился, робко улыбаясь женской половинойрта.

– Готов? Давай! – приказала Прасковья.

Суккуб надулся как большая жаба, на миг закрыл глаза – иперед наследницей мрака возник Мефодий. Длинноволосый, спокойный, в черноймайке и легких льняных брюках. Сходство было передано поразительно – вплоть доразветвленной жилки на левом виске.