В лице Прасковьи что-то дрогнуло: ее эйдос невольнопотянулся к Хныку. Заметив это, Хнык неосторожно ухмыльнулся – скверно, липко,по-суккубьи. Очарование было мгновенно разрушено. Прасковья с досадойотвернулась, точно ей метко плюнули в душу.

Поняв, что «мама» разозлена, Зигя пришел в движение.Передвигался он неуклюже, как горилла, но невероятно быстро. Он сгреб Хныкадвумя руками и, вскинув его над головой, собрался расшибить об пол.

– Не надо, нюня моя! – завизжал суккуб, вспоминаязлополучную ромашку.

Прасковья услышала, обернулась и обнаружила Хныка уже подпотолком.

– Поставь его, сынку! – велела она, демонстрируязнакомство с «Тарасом Бульбой».

Зигя недовольно вернул суккуба на место и поправил его,чтобы тот не упал. Хнык стоял и дрожал, не пытаясь больше ухмыляться. Прасковьяобошла вокруг, придирчиво разглядывая его.

– Нет, не то! Никто нам не поверит!.. Чего тытрясешься? Стой расслабленно, как он! – приказала она голосом Ромасюсика.

Хныкус Визглярий Истерикус Третий спешно добавил расслабонаи сразу провис в позвоночнике, сделавшись похожим на мартышку, косо засунутую вштаны. Прасковья сдвинула брови. На потолке почти одновременно взорвались двелампы. У Хныка трусливо задергалась щека.

Из зашторенного кабинетика выглянул Пуфс и писклявопотребовал не шуметь. Он, мол, контролировал заседание мирового правительства,а Прасковья нарушила ему канал телепатической связи. Зигя резво отодвинулся кстене, опасаясь, что, увидев его рядом с «мамой», хозяин опять его покусает.

– Расслабленно – не значит расхлябанно! Не болтайся,как дебил, вытрясающий у подростков мелочь! Ты, мефообразное!!! –брезгливо произнесла Прасковья, когда Пуфс-старший скрылся.

Теперь она понимала уже, что перед ней не Буслаев, изабронировала сердце. Одеревенела, как призовое полено папы Карло.

Хнык спешно перестал болтаться и, прижав к бедрамвыпрямленные ладони, вытянулся, как новобранец перед генералом. Вытаращенныеглаза-пуговицы незряче сверлили пространство. Прасковья вновь хотела заорать,но махнула рукой, поняв, что от суккуба большего все равно ожидать нельзя.Только крайности и никакой середины – либо испуг и зашкаливающее, стирающееличность подобострастие, либо крайняя наглость, омерзительный расслабон ипровисание.

– А ну дыхни! – приказала Прасковья.

Хнык старательно дыхнул. Дыхание у него было не то чтобысовсем противное, но гадко пахнущее хозяйственным мылом, которое, по слухам,делается из бродячих кошек. Прасковья передернулась.

– Ты что, порошок стиральный, что ли, лопал?

– Никак нет, вашество! – бодро отрапортовалХнык. – Действую в строгом соответствии с указом Кводнона об учреждениистерильности в местах обитания суккубов!

– А более приятным мылом пахнуть нельзя?

– Указ, осмелюсь доложить, давний. Времен первойбубонной чумы в Европе, – оправдываясь, доложил Хнык.

– И не отменен?

– Никак нет, вашество!

Прасковья нетерпеливо мотнула головой. Указы Кводнона былией малоинтересны.

– Слушай меня, мефообразное, и запоминай! Мы с тобойотправимся к общежитию, где живет светлая, и ты меня поцелуешь, чтобы виднобыло из ее окна! Старайся поменьше дышать мылом!.. После этого ты повернешься ибыстро уйдешь. Чем меньше Даф будет тебя разглядывать, тем лучше. Запомнил?

– Я вас поцеловало и скоренько ушло! – повторилХнык, кокетливо облизывая губы синеватым языком. Порой, забываясь, он сбивалсяна средний род как наиболее естественный для суккубов.

– Вот и молодец! – кивнула Прасковья, сгребая вруку его одежду и нетерпеливо дергая. – Тогда топай! Ну!

Ждать она не любила и не умела. Все ее желания должны былиисполняться мгновенно. Во всей Прасковье не отыскалось бы терпения, чтобывыстоять очередь в два человека.

Пытаясь разлучить Мефа и Дафну, Прашечка не задумывалась,что делает что-то дурное, как львица не задумывается, что антилопе, которой онаперегрызает горло, это может по каким-то причинам не нравиться. ЗлодействоПрасковьи было такого же простого и инфантильного свойства: «Если тебе что-тонадо – отбери!»

Логика света, по которой, чтобы получить любовь, надо своюотдать, причем отдать так, чтобы неважно было, вернут ее назад или нет,являлась для Праши мутной и непонятной. Как можно что-то отдать, когда тыпривык только отнимать?

– По-твоему, такие люди и любить по-настоящему немогут? Только испытывать страсти? – спросил как-то Корнелий у Эссиорха,когда речь у них зашла о новой наследнице мрака.

Хранитель усомнился даже и в этом.

– Даже страсти не всегда и не у всех. У некоторых голоеприобретательство. «Моя любимая машинка», «мои любимые домашние брючки», «моялюбимая книга», «моя любимая музыка», «мой любимый муж» – все вроде как«любимое», но все в общем ряду, через запятую. «Любимый» запросто можнозаменить на «собственный» безо всякой потери смысла, – сказал он.

Хнык сделал шага два и остановился. Прасковья, тянущая егоза майку, нетерпеливо обернулась.

– Тебя что, парализовало? Топай!

– Не надо никуда идти. Дафны там нету, – робкопискнул Хнык.

– То есть? – не поняла Прасковья.

– Уехамши они. И Мефодий Игоревич с ними-с, –дрожа, признался суккуб.

– Мефа нет??? Куда уехал? Что ты несешь?

– Я слышало: светлых в городе нет, – забормоталсуккуб, тоскливо щурясь и сожалея, что не родился немым. – Вчера вечеромони были на Казанском вокзале! Наши туда не совались. Там всюду былизлатокрылые и многих шлепнули. Ай, я не виновато! Я думало, вы знаете, нюнямоя!

– Что ты мелешь? – тихо повторила Прасковья.

Матово-белые скулы вспыхнули румянцем цвета печеного яблока.Белки глаз пожелтели. Зрачки исчезли. Это был тревожнейший знак для всех, ктоее знал. Перепуганный Хнык не стал дожидаться бури и, оставив в пальцах уПрасковьи черную майку, сгинул, втянувшись в щель, точно джинн в горлышкокувшина.

Ромасюсик плюхнулся животом на пол и стал отползать.

– Прашечка! – бормотал он пугливо. – Ты жесама помнишь, что Зигги Пуфс говорил при нас о походе? Ты же тоже слышала!..Прашечка! С ними там Чимоданов, Ната и Мошкин!!! Все будет хорошо! Ну хотьнемножко потерпи! В другой раз с Хныком поцелуетесь!