Прасковья его не услышала. С ней что-то происходило. Чертылица стирались, теряя не только выражение, но и вообще все человеческое. Теперьэто было не лицо, а насмешка над лицом. Лишь в глубине искоркой бился страх.Прасковья точно сама боялась того, что происходит с ней сейчас. Вот этого-тоРомасюсик не понимал.

Пол мелко задрожал. Шоколадный юноша замолчал и принялсяотползать вдвое быстрее. Громадный Зигя, почуяв, что сейчас не время игратьмышцами, нырнул за мраморную тумбу, которую в следующую секунду смело, какпляжный зонт.

Лежа с закрытыми глазами, Ромасюсик позавидовал Прасковье.Как здорово! Стоит выйти из себя, и вокруг все сносит, точно ураганом. Если быи ему, Ромасюсику, так же! Грустно быть прямоходящей шоколадкой, на которуюкаждый, кому не лень, разевает пасть. Но завидовал он лишь до тех пор, пока неуслышал слабый, смазанный стон.

Открыв глаза, Ромасюсик обнаружил, что Прасковья уже нестоит, а так же, как они с Зигей, лежит на полу, на спине. На краях гублопаются мелкие пузырьки красной пены. Тело выгнуто так сильно, что под нимможно проползти. Голова мучительно запрокинута. Глаза закатились так, что видныкрасные прожилки. Ромасюсик подбежал к хозяйке на четвереньках. Такого онникогда прежде не видел. Прасковья была как сломанный манекен, небрежноброшенный у съехавшего магазина одежды.

В первую секунду Ромасюсик решил, что его хозяйку ударило поголове куском разлетевшейся тумбы. Но нет, осколки тумбы лежали далеко встороне. Он потряс Прасковью. Она была словно деревянная. Дышала судорожно,мелко, с хрипом.

– Что с тобой? – забормотал Ромасюсик, трусливокасаясь ее лица.

Щеки у Прасковьи были холоднее льда. Виски же и лоб пылалитак, что страшно казалось их коснуться. Через каждые восемь-десять судорожныхвздохов она один раз глубоко, с усилием заглатывала воздух, и тогда Ромасюсикслышал стон.

Пуфс, прихрамывая, вышел в приемную. Это оказалось несложносделать, потому что двери в его кабинете уже не было.

– Прасковья! Я напишу дяде! Невозможно же работать! Явнушаю по телефону крупному чиновнику, как выгодно сотрудничать с мраком, а тыустраиваешь ему инсульт! И с кем нам теперь сотрудничать? – говорил он,укоризненно причмокивая языком и подбирая слюну.

Заметив, что Прасковья лежит на полу, Пуфс пересталперекатывать во рту невидимый леденец. Лицо его утратило лживую сахарность.Стало жестким и кислым, как мумифицировавшийся лимон.

Сутулясь, карлик подошел к Прасковье, посмотрел на неесверху вниз и, проверяя, не притворяется ли она, дважды грубо толкнул ее ногой.Ромасюсик не стал защищать повелительницу и трусливо отполз, попытавшись статькак можно незаметнее. Ему стало не страшно даже, а как-то по-особенному жутко ипусто, будто на месте отсутствующего эйдоса лопатой выкопали яму и наполнили еегноем. С мрака стерлась вся романтическая позолота, и обнажился тотбесконечный, не имевший ни краев, ни очертаний ужас, что был под ней.

– Идиот! Что ты делаешь? Она же так подохнет! –процедил Пуфс с досадой.

Ромасюсик предположил, что этот «идиот» относится к нему, ина всякий случай умильно закивал, подтверждая, что да, тупее его действительнонет в природе и он подписывается под этим всеми буковками алфавита, но Пуфс нанего даже не смотрел. Также он не замечал и стоявшего на четвереньках Зигю.

Слово «идиот» относилось, без сомнения, к Прасковье, равнокак и фраза: «Она же так подохнет!» Пока Ромасюсик соображал, в чем тут дело,карлик встал на колени и прямо через одежду, без малейшего усилия, засунул вПрасковью руку до плеча. Сотрясаясь от ужаса, Ромасюсик видел, как рука шарит унее внутри и как шевелится, вздуваясь, кожа.

После непродолжительных поисков Пуфс ухватил что-то за крайи, вытянув наружу, сердито оглядел. Испытывая выжигающую глаза боль, шоколадныйюноша узрел в ладони у Пуфса нечто вроде грязного полупрозрачного полотенца.Пуфс встряхнул его, тщательно отжал – Ромасюсика едва не вывернуло отнахлынувшей откуда-то извне боли, – а затем хладнокровно уронил полотенцена грудь Прасковье. Слабо шевелясь, как медуза, полотенце неосязаемо прошлосквозь кожу и скрылось.

Прасковья перестала хрипеть. Ее спина больше не деревенелааркой. «Повелительница мрака» перевернулась на бок, подтянула к груди колени илежала так, сжавшись в клубок. Дыхание стало ровнее. Даже стон – а стонать онапока не перестала – и тот как-то очистился.

Пуфс деловито отряхнул колени, поправил тонкую бородку инаправился к кабинету. Шел он, как часто ходят наполеончики: задрав подбородоки выпятив грудь.

У дверей он о чем-то вспомнил и, остановившись, обернулся.

– Зигя! Там это… ну ты понял… займись! – усталоприказал он и небрежно хлопнул великана по массивной ноге.

Угрозы в его голосе не было. Глаза смотрели на Ромасюсикапросто и равнодушно, как на швабру, притулившуюся в углу общественной уборной.Шоколадный юноша еще замедленно соображал, чем Пуфс хочет, чтобы занялся Зигя,а гигант уже, подобравшись, шагнул к нему.

Это был уже не тот забавный полудурок Зигя, который вечнохотел «се-нить шладенькое». Перед Ромасюсиком стоял убийца с пустым лицом,смотревший на него округлившимися глазками – не глазами Зиги, а глазами самогоПуфса. В руках у Зиги сама собой возникла булава.

Ромасюсик уставился на булаву. Он понял, что это конец. Егосейчас убьют за то, что он увидел, как в грудь Прасковье поместили грязноеполотенце. Шоколадный юноша упал на живот и вжался лицом в пол. Он чувствовалвсем телом, как Зигя, играя, заносит булаву, чтобы легонько клюнуть его взатылок.

Где-то в незримости прорисовалась деловитая Мамзелькина,трогающая натруженной рукой брезент на косе и открывающая зачуханный свойрюкзачок.

– Не надо! Не убивайте! Я ничего не видел! –губами ощущая холодные плиты и размазываясь по ним лицом, простонал Ромасюсик.

– Зигя! – вновь окликнул Пуфс.

Ухо Ромасюсика обожгло брызнувшими осколками. Булава тюкнулав мраморный пол рядом с его головой. Поняв, что его оставили в живых,шоколадный юноша встал на четвереньки и встряхнулся.

– Запомни: брякнешь что-то – она не поверит, а Зигясожрет тебя живьем! – все так же без угрозы, совсем по-соседски,предупредил его Пуфс.

Спустя минуту он уже помогал Прасковье подняться.

– Осторожнее с гневом, дорогая! Кто будет намиуправлять, если тебя не станет? – скрипел он, подбирая мягкими губамислюну. – Ой, ты запачкалась! Как же так можно? Что скажет дядя?

Насмешливо поглядывая на Ромасюсика, Пуфс принялсяотряхивать тот след на Прасковье, что был оставлен его грязной стопой.Прасковья рассеянно слушала, болезненно вздрагивая.