«Она вся сплошная рана! Не знаешь, куда и пальцем ткнуть,чтобы ее не скорчило», – подумал Ромасюсик, со страхом скашивая глаза наПуфса, чтобы проверить, не слышит ли тот его мыслей.

Но тот, если и слышал, виду не подал. Лишь правая бровьшевельнулась, тонким червяком вползая на лоб, который ехидный Тухломон называлпро себя «впуклым».

Зигя вновь дружелюбно топтался вокруг Прасковьи. Ромасюсиксообразил, что Зигя не помнит ничего из того, что только что происходило.

Вскоре Пуфс извинился, что у него дела, и скрылся в своейзашторенной норе. Два комиссионера в спецовках уже шевелились там, щедро ляпаяраствор и закладывая окно кирпичом. Даже со шторами Пуфсу казалось там слишкомсветло.

Комиссионеры так вошли в роль, что переругивались и вякали,что с ними договаривались о кладке, а разгрузку кирпича не оплатили.Разумеется, они шутили, но Пуфс был из тех, кто смеется лишь шуткам начальства.Прочие шутки были для него недостаточно прямоугольными и плохо грузилисьподъемным краном.

Пуфс капризным голосом окликнул Зигю, и вопросы по оплатеисчезли. Зигя с удивлением посмотрел на свои ручищи и вернулся к бледной ивялой Прасковье, которую Ромасюсик отпаивал сладким чаем. Рядом лежалторт-суфле, дышавший на шоколадного юношу пугающей своей родственностью.

– На, отрежь! – Прасковья ладонью нетерпеливоподтолкнула нож Зиге.

К ее удивлению, гигант побледнел и, отодвинувшись от ножа,спрятал руки за спину.

– Не надо, мама! Зигя не буит! Он боися! –пролепетал гигант.

– Чего Зигя боится? Ножа? – заинтересоваласьПрасковья.

Зигя поспешно закивал.

Прасковья послала Ромасюсика в кладовку и, когда тотвернулся с целой охапкой клинков, стала поочередно протягивать их гиганту. Тотмотал головой, упорно отказываясь к чему-либо прикоснуться.

– Зигя боися! Мне бы се-нить шладкое! Или на масынкепокататься! – повторял он жалостливо.

Ромасюсик, которому он две минуты назад едва не раздробилбулавой голову, поначалу не поверил, подозревая подвох. Но нет, малоумногогиганта нельзя было заподозрить в недостатке искренности. Зигя действительносмертельно боялся любого оружия – дробящего, огнестрельного, рубящего. Дажетупой десертный ножик с затупленным концом привел его в ужас.

«Значит, когда он с палицей, это уже не Зигя, а Пуфс! Зигяже – младенец!» – понял Ромасюсик, однако мысль свою оставил при себе, прочноупаковав ее в засахаренных глубинах черепной коробки.

Ромасюсик так углубился в свои соображения, что не расслышалвопроса Прасковьи, что было странно, поскольку вопрос прозвучал у него не вушах даже, а в голове. Прасковья вспылила, и ходячая шоколадка оказаласьраспластанной на полу. Наследница мрака сидела на ней верхом, приставив к горлукинжал.

– Не надо меня килать! Я больше не вилбю! –потешно взмолился Ромасюсик.

– Я спросила: звонил ли ты вчера матери Мефа?

– Да.

– Говорил с ней?

Ромасюсик простучал зубами, что нет.

– Как – нет? А с кем ты разговаривал?

– С дя-дядей!

– Тебе сказали, что он уехал? Отвечай!

Ромасюсик затрясся. По понятным причинам он вчера оставилэту новость при себе. Теперь же признаваться было вдвойне жутко.

– Кы-кы-то? – промямлил он, оттягивая миг своейсмерти.

Внезапно Прасковья отбросила кинжал и встала. Ей и так ужевсе было ясно.

– Дрянь ты все-таки! – сказала она устало. – Ладно,тебе же хуже! Сейчас ты поедешь к матери Мефа, к его дяде, к кому угодно, ивытянешь все, что они знают о его поездке! Я сказала – все! Слышал? Тогдавставай и отчаливай!

Ромасюсик поспешно вскочил.

– Как вонтишь! – присмирев, сказал он.

Спорить с Прасковьей, когда она бывала в таком настроении, онне решался. Прасковья подозрительно всмотрелась в Ромасюсика.

– Что-то ты подозрительно послушный! Значит, как я«вонтю», так все и «вилбит»? А ты-то сам чего-нибудь вонтишь? – спросилаона с сомнением.

Ромасюсик заверил ее, что очень-очень вонтит. На деле же емухотелось поскорее убежать, чтобы получить от Прасковьи хотя бы короткуюпередышку.

Живая дверь резиденции распахнулась и выплюнула его. Уже напороге Ромасюсик обернулся. Прасковья стояла и, наклонившись вперед, смотрелана него опустелыми глазами. Лицо ее было лицом наркоманки, которая ждет, покаей принесут дозу.

Шоколадному юноше подумалось, что Прашечка рабыня еще вбольшей степени, чем он сам. Он раб внешней необходимости. Раб потому, что нанего кричат, бьют, грозят убить и топают ногами. Она же рабыня своихсобственных страстей. Не того опошленного и замельченного слова «страсть»,когда мы говорим «вот у меня страсть к шоколаду и к интеллектуальному кино», атой мерзкой и скользкой змеи, которая сжимает человека кольцами и давит его,терзая его даже в самой смерти. Внешнего раба еще можно освободить, а какосвободишь внутреннего?

Эта мысль показалась Ромасюсику утешительной. Пусть всембудет плохо, если плохо ему. Ударился правой ногой – ударься левой вдвоесильнее, и тогда правая перестанет болеть, поскольку уже заболит левая. Сноваслишком больно? Ударься снова правой, и тогда опять «правая» боль вытеснит«левую». Вот только, если злоупотреблять такой методой, рано или позднопопадешь в травматологию.

Все же интересно, что за тряпку видел он в руке у Пуфса ипочему она сухим жаром обжигала ему глаза?

На Большой Дмитровке, метрах в ста от резиденции, Ромасюсикнаткнулся на Тухломона. Таинственный, как мультяшный шпион, в плаще, вздоровенных темных очках, он выяснял у двух солдатиков-срочников устройствопушки танка «Т-34», хорошо зарекомендовавшего себя на полях ВеликойОтечественной.

– Бух! Жу-жу! Ви меня понимат? Бух! Жу-жу! Вжик! Бистровжик или не бистро? Текнически каракретистик! – объяснял Тухломон,показывая руками, как летит снаряд.

Солдатиков это очень забавляло – оба они были трубачи измузыкальной команды.

Заметив Ромасюсика, Тухломон вручил солдатам свои визитныекарточки, поочередно похлопал каждого по плечу и потянул Ромасюсика за собой.

– Ну и где эйдосы? – поинтересовался шоколадныйюноша.

– Какие эйдосы? Я тебя ждал. От нечего делатьтрепался, – сказал Тухломон пасмурно.