– Конечно, писателем. Просто, как всякий русский, я не могуспокойно наблюдать тот политический и социальный беспредел, который раздираетнашу страну. Поэтому приходится заниматься политикой, и слишком мало времениостается на творчество. Хотя, по большому счету, политика – это тожетворчество.

– И все-таки давайте поговорим о литературе. Насколькоавтобиографичны ваши романы? Я не спрашиваю о первом, об «Альтер эго». Нодругие два – в них повествование тоже идет от первого лица. Насколько глубоковы ассоциируете себя с героями?

– Почти полностью. Иначе я не могу писать. Все мои романыавтобиографичны. Честный писатель обязан изображать самого себя, и только себя.Без исповедальности нет литературы. Но интересна исповедь только сильнойличности. Хлюпики, нытики никому не нужны. Так и в политике. Лидер должен бытьобаятельной, яркой, цельной личностью. Он должен нравиться толпе, женщинам,подросткам, старикам и старушкам. Он должен иметь фанатов, оголтелыхпоклонников и поклонниц.

– Ну, я не спрашиваю, имеете ли вы их. Это факт известный.Как вы относитесь к славе?

– Мне нравится быть знаменитым. Без этого для меня нетжизни. Слава сродни наркотику, только здоровью не вредит.

Авангард Цитрус глубокомысленно, основательно, судовольствием отвечал на вопросы корреспондентки. Гарик Руденко барахтался вярко-розовых воспоминаниях, как муха в клюквенном киселе.

– Что вы считаете главным достоинством женщины? – спросилакорреспондентка.

– Красоту, нежность, покорность.

– На что вы прежде всего обращаете внимание?

– Как любой нормальный мужчина – на внешность. Мне нравятсявысокие, худые, белокурые.

– А конкретней? Вы видите женщину целиком? Вас впечатляетобщий облик или вы выделяете сразу что-то наиболее важное для себя? Например,глаза, грудь, ноги, руки…

– Руки, – Гарик Руденко схватил Ирину за руку, – пальцы,ладонь…

Авангард Цитрус оскалился, как мистер Мальборо с рекламногощита, ловко чмокнул пальчики корреспондентки Вероники и выпустил ее прохладнуюруку из своей раскаленной потной лапы.

Корреспондентка нисколько не смутилась. Она была вполнесовременной девушкой с прогрессивны ми, свободными от ханжества взглядами. Взеленых глазах влажно поблескивало понимание, спокойное и мудрое сострадание.Она улыбнулась, помахала длиннющими ресницами, быстрым легким движениемпоправила волосы, чуть вздернула подбородок.

– Давайте выпьем кофе, Вероника, – он судорожно сглотнул, –я, честно говоря, не успел позавтракать, мне срочно нужен крепкий кофе, а тоголова плохо работает.

– Да, конечно.

Цитрус отправился на кухню. Ему надо было хотя бы на двеминуты остаться в одиночестве, отдышаться, прийти в себя под лавинойнахлынувших чувств.

«А может, это поздний подарок судьбы? Может, это и естьнастоящая моя любовь, а та, первая, была только призраком, грубым предисловиемк волшебному роману?»

Он вернулся с двумя чашками в руках. Корреспондентка убралав сумочку пудреницу, тряхнула волосами, улыбнулась.

– Скажите, Авангард Иванович, неужели в вашем первом романевсе правда? спросила она, отхлебнув кофе.

Коробка с конфетами была открыта. Цитрус стал, не глядя,разворачивать тонкую серебряную фольгу и отправлять в рот одну конфетку за другой.

– Вы же сами определили жанр. Это дневниковое повествование.Исповедь. Все правда, Вероника, до последнего слова. Потрясающе вкусныеконфеты. Почему вы не едите?

– Запрещаю себе есть сладкое. Берегу фигуру.

– Да, такую фигуру надо беречь. Мне, честно говоря, бываетжалко женщин. Столько запретов ради красоты, столько испытаний.

– Ну что вы. Смешно говорить об испытаниях. Это такаяерунда. Вот вам. Авангард Иванович, столько пришлось пережить. Я когда читала,у меня прямо мурашки по коже бегали. Вы так ярко все описываете, так подробно,– она вдруг поперхнулась и закашлялась.

Цитрус перегнулся через стол, осторожно похлопал ее поспине.

– Ой, простите, можно водички? – жалобно попросила онасквозь кашель. Можно сырую, из-под крана?

– Зачем сырую? У меня есть минеральная. В воде оказалосьслишком много газа. Его окатило с ног до головы, когда он свинчивалпластмассовую крышку. Он выругался, стал вытираться бумажным полотенцем,почему-то ужасно разнервничался, подумал, что возвращаться в мокрых штанахнеприлично, но не переодеваться же, пока она там, бедненькая, кашляет.

Она уже не кашляла, благодарно улыбнулась, отхлебнула воды,поставила стакан на стол. Он совершенно машинально допил залпом воду из еестакана.

– У вас кофе остыл, Авангард Иванович.

– Вероника, давайте без отчества. Просто Гарик. – Он такжезалпом выпил свой остывший кофе и закурил.

– Хорошо, Гарик, – она кивнула, – ну что, продолжим? Явключаю диктофон.

– Да, конечно.

– Скажите, а стихи вы продолжаете писать?

– Нет. Это пройденный этап.

– Даже когда влюблены? Неужели ваш поэтический дар не рветсянаружу под напором нежных чувств? – даже жалкая пошлятинка звучала из ее усткак музыка.

– Глядя на вас, Вероника, мне хочется писать стихи, – онвдруг почувствовал легкое, приятное головокружение, – знаете, со мной такого небыло очень давно. Вы спросили про влюбленность… Я много лет ни в кого влюбленне был.

– Неужели? – Она рассмеялась. – Про вас столько ходит слуховна этот счет. Говорят, в последнее время вы увлекаетесь совсем молоденькимидевушками, чуть ли не школьницами.

– Врут, – он тоже рассмеялся, хотя ничего смешного она несказала, Вероника, милая, если бы вы знали, сколько про меня распускают грязныхсплетен.

– Но это, должно быть, приятно. Это льстит мужскомусамолюбию. Репутация плейбоя еще никому не вредила – ни писателям, ниполитикам. Кстати, вы считаете себя плейбоем?

– Смотря какой смысл вы вкладываете в это слово. А вообще, яне люблю всяких американизмов, заимствований. Наш язык достаточно богат, чтобынайти в нем определение любому явлению…

Слова сыпались, как песок сквозь пальцы. В коробке одинокопоблескивала последняя конфетка. Он теребил мягкую цветную фольгу, скатывал вкомочки. От сладкого во рту пересохло. Он допил остатки кофейной гущи из своейчашки. В ушах зазвенело. Вероника почему-то поплыла, понеслась перед глазами,как ведьма на помеле, хотя продолжала сидеть в кресле, закинув ногу на ногу. Онтряхнул головой, но дурнота не прошла. Впрочем, это была приятная дурнота. Онсловно парил над комнатой, над белокурой красавицей.