– Хорошо, – ответил Ермишин, – тогда примете?

– Тогда приму к рассмотрению, – смягчилась судья, – но имейте в виду – в гражданском процессе бремя доказывания лежит на истце, то есть на Вас. Пока я у Вас не вижу ни одного доказательства, кроме слов умершего свидетеля, переданных устно с Ваших слов, то есть со слов заинтересованного лица. Доказательства, которые могут быть приняты судом – отсутствуют. Как Вы собираетесь доказывать степень родства – из Ваших утверждений непонятно.

– Но можно же послать запрос… – робко начал Ермишин.

– Кто будет посылать запрос, я? – спросила судья уже строго. – Повторяю: бремя доказывания лежит на истце. Идите и составляйте заявление по форме, с приобщением всех необходимых документов.

После того, как посетитель покинул кабинет, судья минут пять размышляла в одиночестве, а потом набрала служебный телефон Галины Валентиновны.

Судья была моложе директрисы лет на десять и вряд ли годилась бы ей в близкие подруги, но у них были тёплые доверительные отношения, какие бывают у партнёров по бизнесу, работающих над совместным взаимовыгодным проектом.

Заявление в суд об усыновлении за рубеж Белякова Ивана Викторовича, 1991 года рождения, уже лежало на столе у её секретаря.

Там, разумеется, не было ни слова о вознаграждении.

Круг замкнулся.

Год 1995. Осень.

Выжив в октябре девяносто третьего, Антон Стригунков стал одним из первых в оппозиции, кто понял, что демократия – это надолго, что новая власть, в отличие от беззубого ГКЧП, будет защищать себя всеми возможными и невозможными средствами и ни перед чем не остановится, а значит, надо адаптироваться – он гнал от себя поганенькое словцо «приспосабливаться» – и учиться жить при тех порядках, что установила эта новая власть…

К началу девяносто пятого года бывшие сослуживцы перетащили Антона в Москву.

С преподавательской работой он расстался без сожаления и даже с облегчением. С течением времени гуманитарные дисциплины в институте (впрочем, теперь он именовался академией) свелись к описанию преимуществ демократического общества над авторитарным и тоталитарным, и преподаватели, не разделявшие официальную точку зрения, постепенно увольнялись один за другим. В материальном плане эта работа тоже не представляла собой ничего такого, за что стоило бы держаться.

В столице Стригунков устроился относительно неплохо – в коммерческие структуры бывших сотрудников КГБ брали с охотой, а идеология коммерсантов не волновала.

Антон с семьёй снимал квартиру в подмосковном Сергиевом Посаде, бывшем Загорске, и ездил на работу на электричке по Ярославскому направлению.

Был вечерний час пик, и вагон быстро заполнялся едущими с работы людьми. Сиденья были заняты ещё до отхода поезда от вокзала, и пассажиры становились в узком проходе в несколько рядов. Антон успел занять место на краю лавки. Сквозь плотный строй зажатых курток, старых пальто и модных дублёнок, энергично протискивались торговцы, волоча огромные сумки с товаром.

– Пирожки – беляши-и!!!

– Семечки берите, семечки жареные! Всего три тысячи стаканчик! Семечки жареные!

– Свежие газеты! На любой вкус! «Московский комсомолец», «Коммерсант», «Мегаполис-экспресс», «Спид-инфо», «Частная жизнь», свежий сборник кроссвордов…

На станции Лосиноостровская в вагон зашёл очередной старик-торговец.

– Варежки, перчатки, носки шерстяные, – забубнил он, глядя в пол, а не на покупателей, – варежки тёплые к зиме, товарищи пассажиры, тридцать пять тысяч варежки, три пары на сотню…

Антон не обратил бы на него внимания, как и на всех остальных, если бы осанка и хриплый голос не показались ему знакомыми – а лица он разглядеть не мог за плотной толпой в вагоне, да и смотрел продавец под ноги, словно стесняясь своего вынужденного заработка. Много Антон повидал таких – бывших инженеров, научных сотрудников, преподавателей, сменивших лаборатории, кафедры и конструкторские бюро на мёрзлые прилавки, палатки-тонары и вагоны электричек… И этого, видимо, совсем недавно жизнь вытолкнула из уютной тиши кабинета, не свыкся ещё интеллигент с новым амплуа, ещё смущается. Ничего, через год, глядишь, нахрапом даст фору заправским базарным торговкам. Сам-то привык уже? – Антон мысленно горько усмехнулся. Кто б сказал десять, да что там десять, семь лет назад, что так повернётся жизнь…

– Варежки, носочки тёплые, товарищи пассажиры… – аккуратно, стараясь не наступить на ноги стоящим, человек протискивался всё ближе, и вдруг будто молния пронзила сознание Стригункова.

– Федя! Ермишин!!!

Торговец вздрогнул, из рук его выпали рукавицы, и он, извиняясь перед окружающими, подхватил их с пола. Странные смешанные чувства дрожали в его глазах, когда он пробирался оставшиеся пару метров до Стригункова.

Антон привстал. Они обнялись.

– Вот… видишь, торгую, – словно оправдываясь, произнёс Фёдор.

– Вижу, – кивнул Антон, внутренне коря себя, что не отследил судьбу друга – он же помнил, помнил, что этим летом исполняется шесть лет… – Сам-то как? Давно…? – он не окончил фразу, но это было и не нужно.

– В июне, – ответил Ермишин. – До звонка.

Они помолчали, словно привыкая к своей неожиданной встрече.

– Ты совсем не изменился, – сказал вдруг Фёдор.

«Чего не скажешь о тебе, – подумал Антон. – Я тебя не узнал даже». Но вслух спросил:

– Живёшь-то ты где? Есть где жить?

– В Москве живу, у сестры, – ответил тот. – Уральскую мою квартиру продали. Проектное бюро закрыли. За ненадобностью. Знаешь, я до сих пор говорю и не могу привыкнуть, как это так можно – квартиру – и продать? Завод – и продать? Дико звучит… Хотя ты не думай, у нас был телевизор, я новости смотрел, я ещё в девяносто первом даже голосовал – против Ельцина… Но всё равно дико.

– Тебе теперь ко многому привыкать придётся, Федя, – тяжело вздохнул Антон. Он испытал острое желание закурить, но протиснуться в тамбур было сложно, по крайней мере, до Мытищ. – Ты вернулся в совсем другую жизнь. Той жизни больше нет…

– А в этой я не нужен, – зло вставил Фёдор, и товарищ не нашёлся, что ответить, а Ермишин продолжил. – Я же пытался найти работу по специальности, Антон, я же инженер, я же кандидат наук, хоть и… хоть