и с судимостью, – он сглотнул, понизив голос, в котором засквозила искренняя обида, – но меня не взяли никуда, даже рабочим не взяли, понимаешь, и не из-за того не взяли, что не доверяют – да, я бы это понял – не взяли потому, что не нужен. Мне, наверное, в пяти отделах кадров сказали, что своих не знаем, куда девать, везде сокращения. И что делать, Антон? Как жить? Ты думаешь, я от хорошей жизни… по электричкам?

Антон слушал, не перебивая. Та боль, что вспыхнула в девяносто втором – девяносто третьем и поутихла было уже, притупилась, позволила приспособиться – вдруг предстала пред ним с новой силой, в глазах Фёдора Ермишина, шесть лет ждавшего, что сможет вернуться к любимой работе, и оказавшегося на развалинах.

– Тайнинская, следующая Мытищи, – буркнул машинист в громкоговоритель, и сидевшие рядом с Антоном неопределённого возраста женщины в стёганых куртках поползли к выходу, расталкивая локтями окружающих. Антон подвинулся на лавке, давая Ермишину место присесть.

– Ты-то сам… где? Какими судьбами в Москве? – вдруг спохватился Фёдор.

– Работаю, – ответил Антон. – Живу в Загорске теперь, а работаю в Москве. Уже почти год. Твои-то как? Как Аня?

– Аня замуж вышла, – впервые за время их беседы улыбнулся Ермишин. – Весной вышла, чуть-чуть меня не дождалась. Хороший, серьёзный парень, работящий, Серёжа зовут. Ждёт второго ребёнка. Первого она… скажем так, нагуляла. Девочка, три года. Надюша. Муж её удочерил, живут. Дай им бог счастья. Матрёна работает ещё, на здоровье не жалуется. А Наташа… – лицо его помрачнело, и он снова опустил глаза в пол. – Наташа погибла, Антон. В девяносто первом.

– Значит, всё-таки погибла… – медленно проговорил Стригунков.

– Ты что-то знаешь? – почти выкрикнул Ермишин.

– Почти ничего, – покачал головой Антон. – В августе девяносто первого года, после поражения ГКЧП, она написала письмо в «Московский комсомолец». О тебе и о той истории с поездами. Денег хотела на этом заработать, что ли… Ты уж извини за откровенность, но умом Наталья никогда не отличалась. И меньше чем через месяц она исчезла. Я не знаю, в курсе ты или нет – у неё был сын…

– В курсе, – неживым металлическим голосом произнёс Ермишин.

– Я говорил с её… с мужчиной, у которого она жила в Москве. Это случилось в сентябре девяносто первого. Она ушла с ребёнком, ему было несколько месяцев, и не вернулась. Этот человек пытался обращаться в милицию, но у него не приняли заявление – не родственник, да и не прописана она была в Москве. Собственно, это всё, что я знаю. А откуда ты взял, что она… что её нету? Может, живёт где-то?

– Она погибла, – таким же мёртвым голосом повторил Фёдор. – Её зарезали. В сентябре девяносто первого года в Лосиноостровском парке менты нашли Наташу… мёртвую и живого мальчика. Но их… в общем, как неопознанные, не знаю, как это называется. Наташу, – он сглотнул подступивший к горлу комок, – похоронили как неустановленную. А мальчика отдали в дом ребёнка. Его зовут Ваня Беляков.

– Его звали Никита, – сказал Стригунков.

– Откуда ты знаешь?

– Я же тебе рассказал, я общался с мужчиной, у которого они жили, Наташа с мальчиком. Его звали Никита.

– В доме ребёнка его назвали Ваней, – продолжил Ермишин. – Ваня Беляков. Это фамилия того майора, который их обнаружил. Но он тоже погиб. В Чечне.

– Так, рассказывай, – медленно произнёс Стригунков.

– Матрёна рассказала, что Наташа приезжала весной девяносто первого, – сказал Фёдор с усилием, – она даже не знала, что я сидел. И Матрёна её не пустила в дом, потому что… потому что она украла какие-то драгоценности там, у чеченцев, – он стёр тыльной стороной ладони пот с лица, – какая глупость, подумать только, и вот из-за этого мою Наташеньку она не пустила… А когда я вышел, я поехал её искать.

– Куда поехал? – не понял Антон.

– Ну как куда? – в свою очередь удивился Фёдор. – В Грозный, конечно. Я же не знал, что её убили в Москве…

– Там же война, – возразил Антон.

– Война, – кивнул Ермишин, – я и дом нашёл, где она жила у этого… Мурада. Только его разбомбили, этот дом. И никто там не живёт. А потом меня задержали наши военные, и я случайно его встретил.

– Кого?

– Майора Белякова. Виктора Дмитриевича. Который в девяносто первом году служил в милиции в Лосином Острове и нашёл Наташу… Послушай, – вдруг попросил Фёдор, – а ты мне можешь дать адрес того человека… ну, у которого она жила в последнее время? Можешь?

– Конечно, – ответил Антон, – у меня он должен сохраниться. Дома, в записной книжке. Я живу в Загорске, и сейчас мы едем ко мне, пьём чай и ищем все нужные адреса.

Ермишин не возражал. Но тень продолжала скользить по его лицу, как будто он недоговорил что-то важное.

– Так вот, Антон, я был не только в Чечне, – он стал говорить таким тоном, что Стригунков напрягся, – я был в детдоме, в милиции, в прокуратуре и суде. Я пытался забрать Наташиного ребёночка. И мне это не удалось. – Искорка снова померкла.

– Подожди, он в детдоме? Ты его усыновить пытался? – спросил Стригунков.

Ермишин печально покачал головой.

– Усыновление запрещено для судимых граждан. Я пытался… я хотел доказать, что это мой ребёнок, – непрошеный комок вновь подполз к горлу. – И я… не смог.

– Постой, – пытался сообразить Антон, – тебе не хватило документов? Или что? Тут надо посидеть, подумать, может и найдутся варианты…

– Поздно, – убитым голосом возразил Фёдор, – они его продали.

– Кто продал? Кого? – переспросил Антон, хотя уже догадывался, о чём идёт речь.

– Ваню Белякова, – ответил Ермишин, – который Никита. Продали на усыновление в Америку. Всё. Поздно.

Ответить было нечего – да и что тут скажешь – и повисла мрачная пауза, которую нарушил сам Фёдор, сменив тему – видимо, и вправду нечего было больше сказать о мальчике по имени Ваня или Никита.

– Антон, скажи, а кто всё-таки это