Гостиница «Интурист». На крыльце группа французов, слюбопытством наблюдающая пробегание странной толпы, интереснейшее явление этотрусский народ, вроде бы белые, но абсолютно не европейцы. Злясь и громкоразговаривая с Кузенковым, Лучников двигался прямо к насторожившимся швейцарам.Два засмуревших вохровца в галунах, почуяв русскую речь и предвкушая акцию власти,улыбались и переглядывались. А вы куда, господа товарищи? Увы, жертва вдругобернулась хозяином: один из подозрительных русачков двумя пальцами предъявил сума сойти какую книжечку – ЦК КПСС, а третьим пальцем показал себе за плечо –займитесь багажом нашего гостя. К тротуару уже пришвартовывалась машинасопровождения, и из нее моссоветовские молодчики выгружали фирменные сундуки.Второй же русачок, а именно тот, значитца, который гость, вообще потрясинтуристовскую стражу – извлек, понимаете ли, из крокодиловой кожи бумажникахрусту с двуглавым орлом – 10 тичей! Крымец – догадались ветераны невидимогофронта. Этих они обожали: во-первых, по-нашему худо-бедно балакают, во-вторых,доллар-то нынче как блядь дрожит, а русский рубль штыком торчит.

– Шакалы, – сказал Лучников. – Где вы толькоберете таких говноедов?

– – Не догадываешься, где? – улыбнулся Кузенков.

Он все время улыбался, когда общался с Лучниковым, улыбочкаперсоны, владеющей превосходством, некоей основополагающей мудростью, постичькоторую собеседнику не дано, как бы он, увы, не тщился. Это бесило Лучникова.

– Да что это ты, Марлен, все улыбаешься с такимпревосходством? – взорвался он. – В чем это вы так превзошли? Вэкономике развал, в политике чушь несусветная, в идеологии тупость!

– Спокойно, Андрей, спокойно.

Они ехали в лифте на пятнадцатый этаж, и попутчики, западныенемцы, удивленно на них посматривали.

– В магазинах у вас тухлятина, народ мрачный, а они,идите ли, так улыбаются снисходительно. Тоже мне мудрецы! – продолжалразоряться Лучников уже и на пятнадцатом этаже. – Перестаньулыбаться! – гаркнул он. – Улыбайся за границей. Здесь ты не имеешьправа улыбаться.

– Я улыбаюсь потому, что предвкушаю обед и добрую чаркуводки, – сказал Кузенков. – А ты злишься, потому что с похмелья, Андрей.

Кузенков с улыбкой открыл перед ним двери люкса.

– Да на кой черт вы снимаете мне эти двухэтажныехоромы! – орал Лучников. – Я ведь вам не какой-нибудь африканскиймарксистский царек!

– Опять диссидентствуешь, Андрей? – улыбнулсяКузенков. – Как в Шереметьево вылезешь, так и начинаешь диссидентствовать.А, между прочим, тобой здесь довольны. Я имею в виду новый курс «Курьера».

Лучников оторопел.

– Довольны новым курсом «Курьера»? – он задохнулсябыло от злости, но потом сообразил: да-да, и в самом деле, можно считать иновым курсом… после тех угроз… конечно, они могли подумать.

Стол в миллионерском апартаменте был уже накрыт, и все нанем было, чем Москва морочит головы важным гостям: и нежнейшая семга, и икра, иветчина, и крабы, и водка в хрустале, и красное, любимое Лучниковым вино«Axaшени» в запыленных бутылках.

– Эту «кремлевку» мне за новый курс выписали? –ядовито осведомился Лучников.

Кузенков сел напротив и перестал улыбаться, и в этом теперьотчетливо читалось: нy, хватит уж дурить и критиканствовать по дешевке.Лучников подумал, что и в самом деле хватит, перебрал, дурю, вкус изменяет.

Первая рюмка водки и впрямь тут же изменила настроение.Московский уют. Когда-то его поразило ощущение этого «московского уюта».Казалось, каждую минуту ты должен здесь чувствовать бередящее внимание «чеки»,ощущение зыбкости в обществе беззакония, и вдруг тебя охватывает спокойствие,некая тишина души, атмосфера «московского уюта». Ну, хорошо бы еще где-нибудьэто случалось в арбатских переулках – там есть места, где в поле зрения непопадает ничего «совдеповского» и можно представить себе здесь на углумаленького кадетика Арсюшу – но нет, даже вот и на этой пресловутой улицеГорького, где за окном внизу на крыше видны каменные истуканы позднейсталинской декадентшины, представители братских трудящихся народов, даже вот издесь после первой рюмки водки забываешь парижскую ночную трясучку ипогружаешься в «московский уют», похожий на почесывание стареньким пальчиком потемечку – подремли, Арсюшенька, пожурчи, Андрюшенька.

Встряхнувшись, он цапнул трубку и набрал номер Татьяны.Подошел десятиборец. Проклятый бездельник, лежит весь день на тахте и поджидаетТатьяну. Месиво крыш за окном. Пролетела новгородская тучка. Ну и намешалистилей! Алло, алло… наберите еще раз. Он повесил трубку и облегченно вздохнул –вот я и дома: все соединилось, водка и дым отечества – это мой дом, Россия, мойединственный дом.

– На Острове образован новый союз, – сказал онКузенкову.

Марлен Михайлович приветливо кивнул другу: интересно, мол,очень интересно. Положил ему па тарелку семги, икры, крабов, подвинул салат.

– Союз Общей Судьбы, – сказал Лучников.

Марлен Михайлович обвел глазами стены суперлюкса ивопросительно склонил голову – не беспокоит? Лучников отмахнулся. В номервкатили окованные по углам лучниковскис кофры. На лицах моссоветовскихмолодчиков светилось благостное почтение к «фирме».

– Мне скрывать нечего. В этом вся наша хитрость –ничего не скрывать.

– Ешь, Андрей. Извини, что я заказал обед сюда, но Верасегодня заседает, – улыбнулся Кузенков. – Знаешь, такой сталаобщественной деятельницей…

Лучников взялся за еду, и некоторое время они почти неразговаривали, насыщались, чокались, тут и осетрина подоспела, жаренаяпо-московски, а потом и десерт, ну а к десерту Марлен Михайлович заговорил оПариже, о том, как он его любит, вспомнил даже стихи Эренбурга: «Прости, чтожил я в том лесу, Что все я пережил и выжил, Что до могилы донесу Большиесумерки Парижа…», намекнул на какое-то свое романтическое переживание в этомгороде, родном каждому русскому интеллигенту (если, конечно, ты меня,аппаратчика, все-таки причисляешь к таковым), и выразил некоторую завистьАндрею Арсениевичу как космополиту и бродяге, которому уж наверно есть что порассказатьо Париже, а?

– Я не вполне тебя понимаю, Марлен, – холоднозаговорил в ответ Лучников. – Ты КУРАТОР нашего Островка, то есть никтоболее тебя в Москве не может быть более заинтересован в наших делах, а междутем сообщение о СОСе тебя как бы и не затронуло, рыть может, мне еще разобъяснить тебе, что со мной хитрить не нужно.

Кузенков вытер рот салфеткой и взялся за сигару.