острой болью, что не удержался от крика и Тим. Один плюс – сон как рукой сняло. Но яснее некуда: идти так не получится. Разве что, как сейчас, отгонять изредка сон. Жаль, что мороз отогнать даже таким изуверским способом не удастся.

А мерзнуть Тим стал уже нешуточно. Он только сейчас почувствовал, как сильно замерзли колени и ладони от постоянного контакта с отвердевшим стылым снегом. Так сильно, что уже начинали неметь. Но это, может, и хорошо: онемеют – не будут чувствовать холода. А вот грудь, сильнее чем прежде из-за участившегося дыхания обдуваемая морозным воздухом, уже не просто замерзла, а начала болеть тупой, ноющей болью. Если бы сердце у него не было искусственным, Тим бы подумал, что это болит оно…

От пронзившей сознание мысли руки парня дрогнули, разъехались в стороны, и он ткнулся стеклом гермошлема в снег. Сердце! Долбаное шаксанутое сердце!!!

Перед мысленным взором тут же возникла желтоволосая медуница: «Искусственное сердце не выносит сильного холода. Если без теплой одежды пробудешь на тридцатиградусном морозе минут десять, то сердце почти наверняка остановится».

Мороз был не тридцатиградусным. Только вряд ли минус пятьдесят металлопластиковая хреновина в груди переносила лучше. А промерзший насквозь скафандр сложно было назвать теплой одеждой…

Сознание Тима вновь разделилось на два.

«Нет-нет! – закричал Тимофей. – Это не сердце! Оно и правда не может болеть! Чему в нем болеть, если оно не живое? Это просто мышцы болят от холода. Нужно двигаться дальше, быстрее двигаться, тогда станет теплей!..»

Тимон попробовал опереться на руки. Сначала это у него получилось, но закружилась вдруг голова и потемнело в глазах. Руки опять разъехались. Как он снова ткнулся шлемом в снег, Тим уже не почувствовал – оба сознания вырубились. Потом очнулся Тимур. Первое, о чем он подумал, – что совсем не болит нога. Это его так обрадовало, что он поспешил поделиться новостью с Тимофеем:

«Просыпайся, звездун! Все нормуль! Сейчас поскачем!»

Ему и в самом деле привиделось, что он встает на ноги, делает шаг, другой, бежит, прыгает… И, оторвавшись от слепящего снега, удаляется ввысь, в кромешную беззвездную тьму.

Тим не мог потом сказать, как долго он находился в этой тьме. Порой думалось, что секунду, а иногда, что целую вечность. Позже, когда он уже знал, что это опять была смерть, он пытался вспомнить и проанализировать темноту, в которую он тогда погрузился, но так и не смог. И сделал один только вывод: смерть – это никакая не тьма, смерть – это ничто. А у ничего не может быть цвета. И пусть черный, по сути, это лишь отсутствие всех прочих цветов, но даже его по ту сторону жизни не было. Там не было ни-че-го. Поэтому Тим сделал еще один вывод: смерть – это не страшно. Какой смысл бояться того, чего нет?

Но так он размышлял позже. А тогда… Тогда из ничего сначала стали доноситься звуки. Какие-то голоса, точнее, неразборчивый шепот, приглушенное звяканье, размеренное, едва слышимое гудение. Что-то тихонько жужжало вдалеке, словно угодившая в паутину муха.

Потом Тим почувствовал запах – тоже едва уловимый и показавшийся ему неприятным. Не тошнотворный, но очень чужой, неосознанно казавшийся опасным. По ассоциации – что-то вроде горелой изоляции, но по сути – совершенно иной.

Затем он перестал что-то слышать и чувствовать. Вместо этого увидел, как падает. Под ним были хорошо различимые квадратики полей, широко раскинувшийся массив леса, над ним – сине-зеленый купол парашюта. Затем оказалось, что он находится внутри прозрачной шарообразной капсулы, которая лопнула вдруг, и парашют над ним раскрылся снова, но только красный, в форме клина…

«Шакс! – подумал Тим. – Звездец! Я сейчас гробанусь!..»

А затем он будто сквозь сиреневый туман увидел словно бегущие прямо по воздуху светящиеся цифры и символы, цветные линии графиков. Ему показалось, что он испытывает чувство дежавю – где-то он все это уже видел. И даже туман – это не оптическая иллюзия, не проблемы со зрением. Такая светло-сиреневая дымка его уже окутывала раньше, правда, не с головой. Хотя он точно и не мог вспомнить, как именно, что и почему его когда-то окутывало… Может быть, ткань парашютного купола? Ведь тогда он как раз и умер… Только ткань была не сиреневой, а полосатой, сине-зеленой. Нет-нет, она была красной… Неважно, какой. Главное, что он тогда точно умер, у него остановилось сердце.

И тут, будто вспышка, пришло воспоминание: светящийся потолок, светлые стены, по которым, как по экрану, бегут цветные линии графиков, мелькают цифры. А сам он лежит в прозрачном сиреневом коконе Медеи – охренительно сложной и умной медицинской системы. И лежит он там после операции – ему заменили разорвавшееся больное сердце искусственным. Таким, которому не страшны никакие нагрузки! Кроме холода.

Но сейчас ему было тепло. Ему было сейчас хорошо. Разве что чуть ныло в груди… Нет, легкое тянущее чувство, неприятное, но не особо болезненное, вполне терпимое, исходило почти отовсюду: от рук, ног, живота, спины, шеи. Даже голову будто сжимал тонкий обруч. Но грудь определенно ныла сильней. Пожалуй, это даже можно было назвать болью. Очень слабой, почти нечувствительной, но все-таки болью.

«Да потому что там сердце!» – подумал вдруг Тим. Или не совсем он… А кто же еще? Кто мог еще думать его мозгами, кроме него?.. Разве что… Тимон?.. Тимур?.. Эти имена проскочили в сознание будто бы из ниоткуда и показались сначала чужими, но потом голова внезапно закружилась, и ее словно разорвало центробежной силой на две части, одной из которой был Тимофей, а другой – Тимур.

«Звездец! – сказал Тимон. – Я что, снова умер?»

Тимур молчал, но Тим – теперь снова Тим – знал, что тот здесь, просто прислушивается к ощущениям.

«А может, не снова? – проговорил он наконец. – Может, это все то же?»

Думалось что тому, что другому, определенно плохо. Голова продолжала кружиться. Сиреневый туман казался порой не порождением компьютерной медицинской системы, а застилающей сознание пеленой. Она то рассеивалась временами, пусть и не до конца, то становилась гуще, погружая рассудок в глубины тьмы. Не настолько глубокой, в которой нет уже ничего, но все равно пустынной