И те, кто погиб сразу же, и те, кто пытался еще несколькодолгих дней выжить в отравленной, полуразрушенной столице, слабо скребясь взакупоренные гермоворота метро. Те, кто в миг распался на атомы, и те, кторазмокал и заживо крошился, разъеденный лучевой болезнью.

Бойцы разведки, первыми поднимавшиеся на поверхность, послевозвращения с задания сутками не могли уснуть. Гомеру доводилось встречаться снекоторыми из них у костра на станциях пересадок, он смотрел им в глаза и виделтам отпечатавшиеся навек улицы, похожие на закоченелые реки, вспухшие от снулойрыбы. Тысячи заглохших машин с мертвыми пассажирами забивали проспекты и шоссе,ведущие из Москвы. Трупы были повсюду. Пока в город не пришли новые хозяева, ихбыло некому убирать.

Жалея себя, разведчики старались обходить стороной школы идетские сады. Но, чтобы потерять рассудок, было достаточно случайно перехватитьсквозь пыльное стекло замерзший взгляд с заднего сиденья семейного автомобиля.

Миллиарды жизней оборвались одновременно. Миллиарды мыслейостались невысказанными, мечтаний — невоплощенными, миллиарды обид —непрощенными. Младший сын Николая выпрашивал у него большой набор цветныхфломастеров, дочь боялась идти на фигурное катание, жена, перед тем как уснуть,рисовала ему, как они вдвоем проведут короткий отпуск на море.

Когда он осознал, что эти маленькие желания и страсти былипоследними, они вдруг преисполнились для него необыкновенной важности.

Гомер хотел бы высечь эпитафию каждому из них. Но уж однойэпитафии на своей гигантской братской могиле человечество точно было достойно.И сейчас, когда ему самому оставалось всего ничего, Гомеру казалось, что онсумеет подобрать для нее верные слова.

Он еще не знал, в каком порядке выложит их, чем скрепит, какукрасит, но уже чувствовал: в истории, которая расплеталась на его глазах,найдется место и для каждой неупокоенной души, и для каждого из чувств, и длякаждой крупицы знаний, которые он собирал так кропотливо, и для него самого.Сюжет подходил для этого как нельзя лучше.

Когда наверху рассветет, а внизу встрепенутся торговые ряды,он обязательно пройдется по ним, раздобудет чистую общую тетрадь и шариковуюручку. И надо спешить: если он не нанесет на бумагу контуры будущего романа,миражом забрезжившего перед ним вдали, тот может растаять, и кто знает, сколькоему еще придется сидеть на вершине бархана, вглядываясь вдаль, надеясь, что измельчайшего песка и плавящегося воздуха снова начнет складываться егособственная башня слоновой кости?

Времени может и не хватить.

Что бы ни болтала девчонка, взгляд в пустые глазницывечности заставляет шевелиться, усмехнулся про себя старик. Потом, вспоминая ееизогнутые брови — два белых луча на сумрачном, чумазом лице, ее прикушенную губу,ее взлохмаченные соломенные волосы, он улыбнулся еще раз.

На рынке завтра придется разыскать и еще кое-что, думалГомер, засыпая.

Ночь на Павелецкой всегда беспокойна. Мечутся отсветысмердящих факелов на закопченных мраморных стенах, неровно дышат туннели и елеслышно переговариваются люди, сидящие у подножья эскалатора. Станцияпритворяется мертвой, надеясь, что хищные твари с поверхности не польстятся нападаль.

Но иногда самые любопытные из них обнаруживают уходящийдалеко вглубь лаз, внюхиваются и различают запах свежего пота, слышат биениесердец, чувствуют струящуюся по сосудам кровь. И начинают спуск вниз.

Гомер наконец задремал, и встревоженные голоса с другогокрая платформы проникали в его сознание туго, искаженно. Но тут, разомвыдергивая его из марева полусна, грянул пулемет. Старик вскочил, вытаращивглаза, обшаривая пол дрезины в поисках своего оружия.

К оглушительным пулеметным раскатам присоединились сразунесколько автоматов, тревога в криках дозорных сменилась подлинным ужасом. Покому бы они ни стреляли сейчас там изо всех орудий, это не причиняло ему нималейшего вреда. Теперь это был уже не слаженный огонь по движущейся цели, абеспорядочная пальба людей, которые пытаются уберечь хотя бы собственную шкуру.

Автомат нашелся, но Гомер никак не мог решиться выбраться взал; всей его воли едва хватало на то, чтобы противостоять искушению завестимотор и умчаться со станции — все равно, куда. Не покидая дрезины, он тянулшею, пытаясь высмотреть арену боя сквозь частую решетку колонн.

Ор и брань обороняющихся дозорных рассекло пронзительноеверещание — неожиданно близко. Пулемет захлебнулся, кто-то страшно закричал итут же смолк так внезапно, будто ему оторвали голову. Снова ударила по ушамавтоматная трескотня, но уже совсем разрозненная, редкая. Вопль повторился —кажется, чуть дальше… И вдруг испускавшему его существу эхом ответило еще одно— совсем рядом с дрезиной.

Гомер досчитал до десяти и трясущимися руками запустилдвигатель: сейчас, сейчас его спутники вернутся, и они смогут тут же сорваться;это все ради них, не ради себя… Дрезина завибрировала, зачадила, прогреваясь, итут между колоннами с непостижимой скоростью мелькнуло нечто… Смазываясь ивыскальзывая из поля зрения быстрее, чем сознание могло усвоить его образ.

Старик вцепился в поручень, поставил ногу на педаль газа исделал глубокий вдох. Если они не появятся в течение еще десяти секунд, он всебросит и… И, сам не понимая, зачем он это делает, Гомер шагнул на платформу,выставив впереди себя свой никчемный автомат. Просто удостовериться, что никомуиз своих он уже не поможет.

Вдавив себя в колонну, Гомер выглянул в зал…

Хотел закричать, но не хватило воздуха.

* * *

Саша всегда знала, что земля не ограничивается теми двумястанциями, на которых она жила, но никогда не могла себе представить, что мирза их пределами может быть так прекрасен. Коломенская — плоская и унылая — всеже казалась ей уютным и знакомым до мелочей домом. Автозаводская — горделивая,просторная, но холодная — отвернулась от них с отцом, отторгла их, и она немогла ей это забыть.

Отношения с Павелецкой можно было начать с чистого листа, ис каждой проведенной здесь минутой Саше все больше хотелось влюбиться в этустанцию. В ее легкие раскидистые колонны, в огромные зовущие арки, в этотблагородный мрамор с милыми прожилками, делающими стены похожими на чью-тонежную кожу… Коломенская — убога, Автозаводская — слишком сурова, а эта станциясловно строилась женщиной: игривая и легкомысленная, Павелецкая не желалазабывать о своей былой красоте даже десятилетия спустя.