— Саша? — повторил голос.

Она перевела взгляд на говорившего и отдернула руку. У еепостели сидел старик, с которым она ехала на дрезине. В его прикосновении небыло никаких притязаний, оно не жгло и не оскорбляло Сашу. Свою ладонь оназабрала, устыдившись того, как могла спутать с отцовским голос чужого человека,и еще от обиды, что туннельный огонек вывел ее не туда.

Старик мягко улыбнулся; кажется, ему было вполне довольно итого, что она очнулась. Присмотревшись, Саша заметила в его глазах теплыеблики, какие до тех пор встречала во взгляде только одного человека.Неудивительно, что она обманулась. И ей вдруг стало неловко перед стариком.

— Прости, — сказала она.

И тут же, вспоминая свои последние минуты на Павелецкой,дернулась вверх.

— А что с твоим другом?

* * *

Она, похоже, не умела ни плакать, ни смеяться, а может, унее не оставалось сил ни для того, ни для другого. По счастью, похожие налезвия когти миновали девчонку: единственный удар химеры пришелся плашмя. Но иего хватило, чтобы она на сутки лишилась сознания. Сейчас ее жизни ничто большене угрожало, заверил Гомера врач. О собственных бедах старик с доктором неговорил.

Саша — пока она была в забытьи, старик привык называть еетак — обмякла и откинулась на подушку, а Гомер вернулся к столу, где его ждала,раскинувшись, общая тетрадь на целых девяносто шесть листов. Покрутил в пальцахручку и продолжил с того места, где бросил заново начатую книгу, чтобы подойтик стонущей в бреду девушке.

«…на этот раз караван задерживался. Задерживалсянепозволительно долго, так что уже становилось ясно: произошло нечто ужасное,непредвиденное, от чего не сумели защитить ни закаленные в бояхтяжеловооруженные конвоиры, ни годами налаживавшиеся отношения с руководствомГанзы.

И все бы ничего, если бы действовала связь. Однако спроведенным к Кольцу телефонным проводом что-то случилось, сообщение прервалосьеще в понедельник, а отправленная на поиски поломки бригада вернулась ни счем».

Гомер поднял глаза и вздрогнул: девчонка стояла за егоспиной, через плечо разбирая его каракули. Похоже, на ногах ее держало тольколюбопытство.

Смутившись, старик перевернул тетрадь обложкой кверху.

— Тебе для этого нужно вдохновение? — спросила она его.

— Я еще только в самом начале, — зачем-то пробормотал Гомер.

— А что случилось с караваном?

— Я не знаю. — Он принялся обводить название рамкой. —История еще не окончена. Ложись, тебе нужен отдых.

— Но ведь это от тебя зависит, чем ты закончишь книгу, —возразила она, не двигаясь с места.

— В этой книге от меня ничего не зависит. — Старик положилручку на стол. — Я не выдумываю ее, просто записываю все, что со мной творится.

— Значит, в ней тем более все зависит от тебя, — задумаласьдевушка. — А я в ней буду?

— Хотел вот попросить у тебя разрешения, — усмехнулся Гомер.

— Я подумаю, — серьезно ответила она. — А для чего ты еепишешь?

Старик поднялся на ноги, чтобы не смотреть на нее снизувверх.

Уже после прошлого их с Сашей разговора ему стало ясно, чтоее юность и неопытность создавали обманчивое впечатление; будто на страннойстанции, где они ее подобрали, год шел за два. У нее была манера отвечать не нате вопросы, которые он произносил вслух, а на те, что оставались незаданными. Испрашивала Саша у Гомера только о том, чего он не знал и сам.

А еще ему казалось: если он хочет рассчитывать на ееискренность — а как иначе она станет его героиней? — то и сам должен быть с неючестен, не сюсюкать, и не отмалчиваться, и говорить ей не меньше, чем сказал бысам себе.

— Хочу, чтобы люди меня запомнили. И меня, и тех, кто былмне дорог. Чтобы знали, каким был мир, который я любил. Чтобы услышали самоеважное из того, что я узнал и понял. Чтобы моя жизнь была не зря. Чтобы что-топосле меня осталось.

— Вкладываешь в нее душу? — Она склонила голову набок. — Ноэто же просто тетрадь. Она может сгореть или потеряться.

— Ненадежное хранилище для души, да? — Гомер вздохнул. —Нет, тетрадка нужна, только чтобы выстроить все в нужном порядке и чтобы я самне забыл ничего важного, пока история не дописана. А потом достаточно будетрассказать ее нескольким людям. И если у меня все получится, то мне больше ненужны будут ни бумага, ни тело.

— Наверное, ты видел много такого, о чем жалко забытьнавсегда. — Девушка пожала плечами. — А мне вот нечего записывать. И мне ненадо в тетрадь. Не трать на меня бумагу.

— Ну, тебе еще только предстоит… — начал старик и тут жеосекся: его-то рядом уже не будет.

Девчонка не отзывалась, и Гомер испугался, что теперь онасовсем замкнется. Он пробовал подобрать правильные слова, чтобы отыграть всеназад, но только сам все больше запутывался в собственных сомнениях.

— А что самое красивое из того, что ты помнишь? — вдругспросила она. — Самое-самое?

Гомер замялся, колеблясь. Делиться сокровенным с человеком,которого он не знал и двух суток, было странно. Этого он не доверял даже Елене— и та думала, что на стене в их каморке висит обычный городской пейзаж. Да исможет ли девчонка, которая всю свою жизнь провела в подземелье, вообще понятьто, что он ей расскажет?

— Летний дождь, — решился он.

— Что тут красивого? — Она забавно поморщилась.

— А ты когда-нибудь видела дождь?

— Нет. — Девчонка мотнула головой. — Отец запрещал выходитьнаружу. Я все равно вылезала раза два, но мне там было плохо. Страшно, когдавокруг нет стен. Дождь — это когда вода сверху льется, — уточнила она на всякийслучай.

Но Гомер уже не слышал ее. Для него вдруг снова настал тотдалекий день; словно медиум, одолживший свое тело вызванному духу, он уставилсяв пустоту и говорил, говорил…