— Весь месяц был сухой и очень жаркий. А у меня женабеременная, ей и так дышать трудно было, а тут такое пекло… В роддоме одинвентилятор на всю палату, она все время жаловалась, как ей душно. И я тожеиз-за нее еле дышал. Переживал ужасно: как мы ни старались, несколько летничего не получалось, потом врачи выкидышем пугали. И вот она там как бы насохранении, а лучше бы уж дома лежала. Срок уже подошел, и ничего непроисходит. Схваток нет, а каждый день у начальства не отпросишься. Да еще мнекто-то сказал, что, если переносить, мертвый может родиться. Я места себе ненахожу, как только с работы — сразу бросаюсь под окна дежурить. В туннеляхтелефон не ловит, я на каждой станции проверяю, не было ли пропущенных звонков.И вот получаю сообщение от врача: «Срочно перезвоните». Пока выбрался в тихоеместо, уже и жену, и ребенка похоронить успел, дурак мнительный. Набираю…

Гомер смолк, прислушиваясь к гудкам, дожидаясь ответа.Девушка не перебивала его, приберегая вопросы на потом.

— Мне говорят: поздравляем, у вас родился сын. Это сейчастак просто звучит: родился сын. А тогда мне жену из мертвых вернули, и еще эточудо… Поднимаюсь наверх — а там дождь. Прохладный. И воздух сразу легкий такойстал, прозрачный. Будто город был пыльным целлофаном укутан, и вот его сняли.Листья засияли, небо наконец движется, дома помолодели. Я бегу по Тверской кцветочному киоску, и тоже плачу, и тоже от счастья. Зонт был, но я не стал егораскрывать, хотел вымокнуть, хотел его ощутить, этот дождь. Сейчас мне так непередать… Словно не сын у меня родился, а я сам заново, и смотрю на мир так,словно впервые его вижу. Да и он тоже свежий, будто и ему только что пуповинуперерезали и умывают в первый раз. И все теперь будет заново, и все, что шло нетак, что было плохо, все можно будет исправить. У меня ведь теперь как бы двежизни. Что я не успею — сын сделает. И все у нас еще впереди. У всех еще всевпереди…

Старик затих, глядя на плывущие в розовой вечерней дымкесталинские десятиэтажки, окунаясь в деловитый гул Тверской, вдыхая сладковатыйзагазованный воздух, и закрыл глаза, подставляя лицо летнему ливню. Когда онпришел в себя, на его щеках и в уголках глаз доказательством путешествия в тотдень еще блестели дождевые капли.

Он быстро стер их рукавом.

— Знаешь, — девчонка казалась смущенной не меньше Гомера, —наверное, дождь все-таки может быть красивым. У меня таких воспоминаний нет.Можно, я буду помнить твое? И если хочешь, — она улыбнулась ему, — я буду втвоей книге. Ведь хоть от кого-то должно зависеть, чем все закончится.

* * *

— Сейчас еще слишком рано, — отрезал доктор.

Саша не могла объяснить этому сухарю, как важно ей было то,о чем она его просила. Она набрала воздуха еще для одной атаки, но, так и неизрасходовав его, махнула здоровой рукой и отвернулась.

— Ничего, потерпите. А раз вы уже на ногах и так чудесносебя чувствуете, можете потихоньку прогуляться. — Он собрал свои инструменты ввытертый полиэтиленовый пакет и пожал руку старику. — Зайду через пару часиков.Начальство велело бдить. Сами понимаете, мы у вас в долгу.

Старик накинул Саше на плечи пятнистый солдатский бушлат, иона выбралась наружу, следуя за доктором мимо остальных палат лазарета, сквозьчереду комнат и комнатушек, заставленных столами и койками, на два лестничныхпролета вверх и через неприметную приземистую дверку — в необъятныйпродолговатый зал. Замерев на пороге, Саша долго не осмеливалась ступить внего. Никогда раньше она не встречала столько людей сразу; даже вообразитьсебе, что на свете есть столько живых людей, она прежде не могла.

Тысячи лиц — без масок! Таких непохожих друг на друга… Здесьбыли и совсем дряхлые старики, и младенцы. Великое множество мужчин —бородатых, выбритых, рослых и карликов, изможденных и выжатых, полнокровных имускулистых. Изуродованных в боях или уродливых от рождения, чрезмерно красивыхили притягивающих, вопреки скупой внешности, чем-то неуловимым. И столько жеженщин — и широкозадых, красномордых торговок в косынках и ватниках, и точеныхбледных девушек в невероятных ярких одеждах и замысловатых бусах.

Увидят ли они, что Саша — другая? Сумеет ли она спрятаться втолпе, притвориться одной из них, или они сейчас набросятся и загрызут ее, каккрысиная стая — чужака-альбиноса? Вначале ей чудилось, что все глаза устремленытолько на нее, и от каждого случайно перехваченного взгляда ее бросало в жар.Но прошла четверть часа, и она пообвыклась: среди смотревших на нее людейпопадались и враждебные, и любопытные, и чересчур настойчивые, но большинствобыло к ней безразлично. Легонько задев ее глазами, они протискивались дальше,не уделяя Саше никакого внимания.

Ей подумалось, что эти рассеянные, лишенные резкости взорыкак машинное масло смазывают шестеренки суетящихся людей. Если бы ониинтересовались друг другом, трение было бы слишком высоким и весь механизмоказался бы парализован.

Чтобы ввинтиться в толпу, не было необходимостипереодеваться или иначе стричь волосы. Довольно было вместо того, чтобы нырятьв чужие зрачки, зябко подбирать свой взгляд обратно, едва обмакнувшись в них.Обмазавшись напускным равнодушием, Саша могла скользить меж движущихся,сцепляющихся обитателей этой станции, больше не застревая здесь на каждом шагу.

В первые минуты ей ошпарило нос бурлящее варево человеческихзапахов, но скоро обоняние стало притупляться, учась вылавливать в нем важныесоставляющие и пропускать все прочие. Сквозь кислый смрад несвежих телпробивались тонкие дразнящие ароматы молодости; изредка толпу омывали волныблаговоний, расходившиеся от ухоженных женщин. Сюда же примешивался и мяснойдым от жаровен, и миазмы выгребных ям. Словом, для Саши переход между двумяПавелецкими пах жизнью, и чем дольше она прислушивалась к этому оглушительномузапаху, тем слаще он ей казался.

На полное исследование бескрайнего перехода, ей, наверное,потребовался бы целый месяц. Здесь все было поразительно…

Прилавки с украшениями, сплетенными из десятков желтыхметаллических кружочков с чеканкой, которые хотелось рассматривать часами, иогромные книжные развалы, вмещавшие больше тайных знаний, чем она сможеткогда-либо постичь.

Зазывала у стенда с надписью «Цветы» и богатым собраниемпоздравительных открыток. На карточках — поблекшие фотографии всевозможныхнарядных букетов. В детстве Саше дарили одну такую, но сколько их было тут!

Младенцы, прилепившиеся к материнской груди, и ребятишкипостарше, играющие с настоящими кошками. Пары, касающиеся друг друга покатолько глазами, и пары, уже касающиеся друг друга пальцами.

И еще мужчины, которые пробовали притронуться к ней.