Полвека — это роскошь, которую могли себе позволить толькоте, кто умирал до светопреставления. А кому дело до одного покойника, когдагибнет целая планета? Никто из жителей метро не удостаивался чести бытьпогребенным и не мог надеяться, что его тело не будет уничтожено крысами.

Прежде останки имели право существовать ровно столько,сколько живые помнили о тех, кому они принадлежали. Человек помнит своихродных, однокашников, сослуживцев. Но его памяти хватает только на трипоколения. На те самые пять с небольшим десятков лет.

С той же легкостью, с которой каждый из нас отпускает изпамяти образ своего деда или школьного друга, кто-то однажды отпустит вабсолютное небытие и нас. Воспоминание о человеке может оказаться долговечнееего скелета, но когда уйдет последний из тех, кто нас еще помнил, вместе с нимрастворимся во времени и мы.

Фотокарточки? Кто их сейчас еще делает? И сколько иххранили, когда фотографировал каждый? Раньше в конце любого толстого семейногоальбома имелась небольшая резервация для коричневатых старинных снимков, номало кто из листавших мог с уверенностью определить, на какой из карточек былизображен тот или иной его предок. Так или иначе, фотографии ушедших можносчитать посмертной маской, снятой с их тела, но никак не прижизненным слепком сдуши. И потом, снимки тлеют лишь немногим медленнее тех тел, которые онизапечатлели.

Что же останется?

Дети?»

Гомер прикоснулся пальцем к пламени свечи. Ему было просторассуждать; слова Ахмеда до сих пор бередили его. Обреченный на бездетность,лишенный возможности продолжить свой род, старик теперь мог только отрицатьвозможность этого пути к бессмертию.

Он снова взялся за ручку.

«Они могут быть похожи на нас. В их чертах мы можем видетьотражение наших собственных черт, чудесным образом сплавленные воедино счертами тех, кого любили мы. В их жестах, в изгибе бровей, в гримасах сумилением будем узнавать себя. Друзья могут говорить нам, что наши сыновья идочери будто срисованы с нас, скроены по тем же лекалам. И это якобы обещаетнам некое продление нас самих после того, как мы перестанем быть.

Но ведь и каждый из нас — не изначальный образ, по которомулепятся последующие копии, а всего лишь химера, пополам составленная извнешности и внутренностей нашего отца и нашей матери, точно так же, как и те всвою очередь состоят из половин своих родителей. Выходит, что нет в нас никакойуникальности, а есть только бесконечная перетасовка крошечных кусочков мозаики,которые существуют сами по себе, слагаясь в миллиарды случайных, не имеющихособой ценности и рассыпающихся на глазах панно?

Стоит ли тогда так гордиться тем, что у наших детей мы видимгорбинку или ямку, которую привыкли считать своей, но которая на самом деле ужеполмиллиона лет странствует по тысячам тел?

Останется ли что-то именно после меня?»

Гомеру приходилось тяжелее прочих. Он искренне завидовалтем, кому вера разрешала надеяться на пропуск в загробный мир; сам же, услышавпро него в разговоре, старик мысленно сразу переносился на Нахимовскийпроспект. Возможно, Гомер состоял не только из плоти, которая будет перемолотаи переварена трупоедами. Но даже если и было в нем что-то еще, отдельно от мясаи костей это нечто существовать неспособно.

«Что осталось после царей Египта? Что после героев Греции?После художников Возрождения? Осталось ли что-то от них — и они ли в том, чтоосталось?

Но какое еще бессмертие остается человеку?»

Гомер перечитал написанное, поразмыслил, затем осторожновырвал листы из тетради, скомкал их, уложил в железную тарелку и спустил на нихогонь. Через минуту от работы, которой он посвятил последние три часа, осталасьтолько горстка золы.

* * *

Она умерла.

Саша всегда так и представляла себе смерть: гаснет последнийлуч света, умолкают все голоса, отнимается тело, и остается лишь извечнаятемнота. Чернота и безмолвие, из которых люди выходят и куда они неизбежновозвращаются. Саша слышала сказки о рае и об аде, но Преисподняя всегдавиделась ей вполне безобидной. Вечность, проводимая в совершенной слепоте,глухоте и полном бездействии, казалась ей стократ страшнее любых котлов скипящим маслом.

А потом впереди замаячило крохотное дрожащее пламя. Саша потянуласьк нему, но достать его было невозможно: танцующий светляк убегал от нее, сноваприближался, чтобы поддразнить ее, и тут же бросался наутек, играя и маня засобой. Она знала, что это: туннельный огонек.

Отец говорил, что, когда человек умирает в метро, его душа врастерянности бродит по беспросветным путаным туннелям, любой из которыхзаканчивается тупиком. Она не понимает, что больше не привязана к телу, что ееземное бытие окончилось. И блуждать ей придется, пока где-то далеко впереди онане увидит огонь призрачного костерка. А увидев, должна спешить к нему, потомучто он послан за этой душой и, убегая прочь, выведет ее туда, где ее ждетпокой. Однако случалось, что, смилостивившись, огонек приводил душу и назад кпотерянному телу. О таких людях шептались, что они вернулись с того света, хотяправильнее было бы говорить, что их отпустила тьма.

Огонек звал ее за собой, он был настойчив, и Саша уступила.Она не чувствовала своих ног, но в них и не было нужды: чтобы поспевать заускользающим светлячком, достаточно было просто не терять его из виду. Глядетьна него пристально, словно пытаясь уговорить, приручить его.

Саше удалось его поймать, и огонек потащил девушку сквозьнепроглядный мрак, по лабиринту туннелей, из которого она одна никогда не нашлабы выход, к последней станции на линии ее жизни. Впереди чуть развиднелось:Саше теперь чудилось, что ее провожатый вычерчивает контуры какого-то далекогопомещения, где ее ждут.

— Саша! — окликнул ее голос, удивительно знакомый, хоть онаи не могла вспомнить, кому он принадлежит.

— Папа? — недоверчиво спросила она, угадывая родные ласковыенотки в чужом тембре.

Они пришли. Призрачный туннельный огонь остановился и,превращаясь в обычное пламя, вспрыгнул на фитиль оплавленной расползшейсясвечи, уютно устраиваясь на ней, будто вернувшаяся с прогулки кошка.

Ее руку накрыла чья-то ладонь, прохладная и заскорузлая.Нерешительно, боясь снова уйти на дно, Саша отцепилась от огонька. Просыпаясьвслед за ней, прорезалась боль в распоротом предплечье, заныл ушибленный висок.Из темноты всплыла и закачалась рядом простая казенная мебель — пара стульев,тумбочка… Сама она лежала на настоящей койке, такой мягкой, что своей спиныСаша совсем не ощущала. Будто тело ей возвращали по частям, и не до всех ещедошла очередь.