Я запечатал записку и оставил у него на столе. На вопрос мойслуга отвечал, что Алексей Петрович почти совсем не бывает дома и что и теперьворотится не раньше, как ночью, перед рассветом.

Я едва дошел домой. Голова моя кружилась, ноги слабели идрожали. Дверь ко мне была отворена. У меня сидел Николай Сергеич Ихменев идожидался меня. Он сидел у стола и молча, с удивлением смотрел на Елену,которая тоже с неменьшим удивлением его рассматривала, хотя упорно молчала.«То-то, – думал я, – она должна ему показаться странною».

– Вот, брат, целый час жду тебя и, признаюсь, никак неожидал... тебя так найти, – продолжал он, осматриваясь в комнате и неприметномигая мне на Елену. В глазах его изображалось изумление. Но, вглядевшись в негоближе, я заметил в нем тревогу и грусть. Лицо его было бледнее обыкновенного.

– Садись-ка, садись, – продолжал он с озабоченным ихлопотливым видом, – вот спешил к тебе, дело есть; да что с тобой? На тебе лицанет.

– Нездоровится. С самого утра кружится голова.

– Ну, смотри, этим нечего пренебрегать. Простудился, что ли?

– Нет, просто нервный припадок. У меня это иногда бывает. Давы-то здоровы ли?

– Ничего, ничего! Это так, сгоряча. Есть дело. Садись.

Я придвинул стул и уселся лицом к нему у стола. Старикслегка нагнулся ко мне и начал полушепотом:

– Смотри не гляди на нее и показывай вид, как будто мыговорим о постороннем. Это что у тебя за гостья такая сидит?

– После вам все объясню, Николай Сергеич. Это беднаядевочка, совершенная сирота, внучка того самого Смита, который здесь жил и умерв кондитерской.

– А, так у него была и внучка! Ну, братец, чудак же она! Какглядит, как глядит! Просто говорю: еще бы ты минут пять не пришел, я бы здесьне высидел. Насилу отперла и до сих пор ни слова; просто жутко с ней, начеловеческое существо не похожа. Да как она здесь очутилась? А, понимаю, верно,к деду пришла, не зная, что он умер.

– Да. Она была очень несчастна. Старик, еще умирая, об нейвспоминал.

– Гм! каков дед, такова и внучка. После все это мнерасскажешь. Может быть, можно будет и помочь чем-нибудь, так чем-нибудь, кольуж она такая несчастная... Ну, а теперь нельзя ли, брат, ей сказать, чтоб онаушла, потому что поговорить с тобой надо серьезно.

– Да уйти-то ей некуда. Она здесь и живет.

Я объяснил старику, что мог, в двух словах, прибавив, чтоможно говорить и при ней, потому что она дитя.

– Ну да... конечно, дитя. Только ты, брат, меня ошеломил. Стобой живет, господи боже мой!

И старик в изумлении посмотрел на нее еще раз. Елена,чувствуя, что про нее говорят, сидела молча, потупив голову и щипала пальчикамипокромку дивана. Она уже успела надеть на себя новое платьице, которое вышло ейсовершенно впору. Волосы ее были приглажены тщательнее обыкновенного, можетбыть, по поводу нового платья. Вообще если б не странная дикость ее взгляда, тоона была бы премиловидная девочка.

– Коротко и ясно, вот в чем, брат, дело, – начал опятьстарик, – длинное дело, важное дело...

Он сидел потупившись, с важным и соображающим видом и,несмотря на свою торопливость и на «коротко и ясно», не находил слов для началаречи. «Что-то будет?» – подумал я.

– Видишь, Ваня, пришел я к тебе с величайшей просьбой. Нопрежде... так как я сам теперь соображаю, надо бы тебе объяснить некоторыеобстоятельства... чрезвычайно щекотливые обстоятельства...

Он откашлянулся и мельком взглянул на меня; взглянул ипокраснел; покраснел и рассердился на себя за свою ненаходчивость; рассердилсяи решился:

– Ну, да что тут еще объяснять! Сам понимаешь.Просто-запросто я вызываю князя на дуэль, а тебя прошу устроить это дело и бытьмоим секундантом.

Я отшатнулся на спинку стула и смотрел на него вне себя отизумления.

– Ну что смотришь! Я ведь не сошел с ума.

– Но, позвольте, Николай Сергеич! Какой же предлог, какаяцель? И, наконец, как это можно...

– Предлог! цель! – вскричал старик, – вот прекрасно!..

– Хорошо, хорошо, знаю, что вы скажете; но чему же выпоможете вашей выходкой! Какой выход представляет дуэль? Признаюсь, ничего непонимаю.

– Я так и думал, что ты ничего не поймешь. Слушай: тяжбанаша кончилась (то есть кончится на днях; остаются только одни пустыеформальности); я осужден. Я должен заплатить до десяти тысяч; так присудили. Заних отвечает Ихменевка. Следственно, теперь уж этот подлый человек обеспечен всвоих деньгах, а я, предоставив Ихменевку, заплатил и делаюсь человекомпосторонним. Тут-то я и поднимаю голову. Так и так, почтеннейший князь, вы меняоскорбляли два года, вы позорили мое имя, честь моего семейства, и я должен былвсе это переносить! Я не мог тогда вас вызвать на поединок. Вы бы мне прямосказали тогда: «А, хитрый человек, ты хочешь убить меня, чтоб не платить мнеденег, которые, ты предчувствуешь, присудят тебя мне заплатить, рано ли, поздноли! Нет, сначала посмотрим, как решится тяжба, а потом вызывай». Теперь,почтенный князь, процесс решен, вы обеспечены, следовательно, нет никакихзатруднений, и потому не угодно ли сюда, к барьеру. Вот в чем дело. Что ж,по-твоему, я не вправе, наконец, отмстить за себя, за все, за все!

Глаза его сверкали. Я долго смотрел на него молча. Мнехотелось проникнуть в его тайную мысль.

– Послушайте, Николай Сергеич, – отвечал я наконец,решившись сказать главное слово, без которого мы бы не понимали друг друга. –Можете ли вы быть со мною совершенно откровенны?

– Могу, – отвечал он с твердостью.

– Скажите же прямо: одно ли чувство мщения побуждает вас квызову или у вас в виду и другие цели?

– Ваня, – отвечал он, – ты знаешь, что я не позволяю никомув разговорах со мною касаться некоторых пунктов; но для теперешнего раза делаюисключение, потому что ты своим ясным умом тотчас же догадался, что обойти этотпункт невозможно. Да, у меня есть другая цель. Эта цель: спасти мою погибшуюдочь и избавить ее от пагубного пути, на который ставят ее теперь последниеобстоятельства.

– Но как же вы спасете ее этой дуэлью, вот вопрос?

– Помешав всему тому, что там теперь затевается. Слушай: недумай, что во мне говорит какая-нибудь там отцовская нежность и тому подобныеслабости. Все это вздор! Внутренность сердца моего я никому не показываю. Незнаешь его и ты. Дочь оставила меня, ушла из моего дома с любовником, и явырвал ее из моего сердца, вырвал раз навсегда, в тот самый вечер – помнишь?Если ты видел меня рыдающим над ее портретом, то из этого еще не следует, что яжелаю простить ее. Я не простил и тогда. Я плакал о потерянном счастии, отщетной мечте, но не о ней, как она теперь. Я, может быть, и часто плачу; я нестыжусь в этом признаться, так же как и не стыжусь признаться, что любил преждедитя мое больше всего на свете. Все это, по-видимому, противоречит моейтеперешней выходке. Ты можешь сказать мне: если так, если вы равнодушны ксудьбе той, которую уже не считаете вашей дочерью, то для чего же вывмешиваетесь в то, что там теперь затевается? Отвечаю: во-первых, для того, чтоне хочу дать восторжествовать низкому и коварному человеку, а во-вторых, изчувства самого обыкновенного человеколюбия. Если она мне уже не дочь, то онавсе-таки слабое, незащищенное и обманутое существо, которое обманывают ещебольше, чтоб погубить окончательно. Ввязаться в дело прямо я не могу, акосвенно, дуэлью, могу. Если меня убьют или прольют мою кровь, неужели она перешагнетчерез наш барьер, а может быть, через мой труп и пойдет с сыном моего убийцы квенцу, как дочь того царя (помнишь, у нас была книжка, по которой ты училсячитать), которая переехала через труп своего отца в колеснице? Да и, наконец,если пойдет на дуэль, так князья-то наши и сами свадьбы не захотят. Однимсловом, я не хочу этого брака и употреблю все усилия, чтоб его не было. Понялменя теперь?