– Нет. Если вы желаете Наташе добра, то каким образом вырешаетесь помешать ее браку, то есть именно тому, что может восстановить еедоброе имя? Ведь ей еще долго жить на свете; ей важно доброе имя.

– А плевать на все светские мнения, вот как она должнадумать! Она должна сознать, что главнейший позор заключается для нее в этомбраке, именно в связи с этими подлыми людьми, с этим жалким светом. Благороднаягордость – вот ответ ее свету. Тогда, может быть, и я соглашусь протянуть ейруку, и увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя мое!

Такой отчаянный идеализм изумил меня. Но я тотчас догадался,что он был сам не в себе и говорил сгоряча.

– Это слишком идеально, – отвечал я ему, – следственно,жестоко. Вы требуете от нее силы, которой, может быть, вы не дали ей прирождении. И разве она соглашается на брак потому, что хочет быть княгиней? Ведьона любит; ведь это страсть, это фатум. И наконец: вы требуете от нее презренияк светскому мнению, а сами перед ним преклоняетесь. Князь вас обидел, публичнозаподозрил вас в низком побуждении обманом породниться с его княжеским домом, ивот вы теперь рассуждаете: если она сама откажет им теперь, после формальногопредложения с их стороны, то, разумеется, это будет самым полным и явнымопровержением прежней клеветы. Вот вы чего добиваетесь, вы преклоняетесь передмнением самого князя, вы добиваетесь, чтоб он сам сознался в своей ошибке. Вастянет осмеять его, отмстить ему, и для этого вы жертвуете счастьем дочери.Разве это не эгоизм?

Старик сидел мрачный и нахмуренный и долго не отвечал нислова.

– Ты несправедлив ко мне, Ваня, – проговорил он наконец, ислеза заблистала на его ресницах, – клянусь тебе, несправедлив, но оставим это!Я не могу выворотить перед тобой мое сердце, – продолжал он, приподнимаясь иберясь за шляпу, – одно скажу: ты заговорил сейчас о счастье дочери. Ярешительно и буквально не верю этому счастью, кроме того, что этот брак и безмоего вмешательства никогда не состоится.

– Как так! Почему вы думаете? Вы, может быть, знаетечто-нибудь? – вскричал я с любопытством.

– Нет, особенного ничего не знаю. Но эта проклятая лисица немогла решиться на такое дело. Все это вздор, одни козни. Я уверен в этом, ипомяни мое слово, что так и сбудется. Во-вторых: если б этот брак и сбылся, тоесть в таком только случае, если у того подлеца есть свой особый, таинственный,никому не известный расчет, по которому этот брак ему выгоден, – расчет,которого я решительно не понимаю, то реши сам, спроси свое собственное сердце:будет ли она счастлива в этом браке? Попреки, унижения, подруга мальчишки,который уж и теперь тяготится ее любовью, а как женится – тотчас же начнет еене уважать, обижать, унижать; в то же время сила страсти с ее стороны, по мереохлаждения с другой; ревность, муки, ад, развод, может быть, самопреступление... нет, Ваня! Если вы там это стряпаете, а ты еще помогаешь, то,предрекаю тебе, дашь ответ богу, но уж будет поздно! Прощай!

Я остановил его.

– Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем. Будьтеуверены, что не одни глаза смотрят за этим делом, и, может быть, оно разрешитсясамым лучшим образом, само собою, без насильственных и искусственныхразрешений, как например эта дуэль. Время – самый лучший разрешитель! Анаконец, позвольте вам сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен.Неужели ж вы могли хоть одну минуту думать, что князь примет ваш вызов?

– Как не примет? Что ты, опомнись!

– Клянусь вам, не примет, и поверьте, что найдет отговоркусовершенно достаточную; сделает все это с педантскою важностью, а между тем выбудете совершенно осмеяны...

– Помилуй, братец, помилуй! Ты меня просто сразил послеэтого! Да как же это он не примет? Нет, Ваня, ты просто какой-то поэт; именно,настоящий поэт! Да что ж, по-твоему, неприлично, что ль, со мной драться? Я нехуже его. Я старик, оскорбленный отец; ты – русский литератор, и потому лицотоже почетное, можешь быть секундантом и... и... Я уж и не понимаю, чего ж тебееще надобно...

– Вот увидите. Он такие предлоги подведет, что вы сами, вы,первый, найдете, что вам с ним драться – в высшей степени невозможно.

– Гм... хорошо, друг мой, пусть будет по-твоему! Я пережду,до известного времени, разумеется. Посмотрим, что сделает время. Но вот что,друг мой: дай мне честное слово, что ни там, ни Анне Андреевне ты не объявишьнашего разговора?

– Даю.

– Второе, Ваня, сделай милость, не начинай больше никогда сомной говорить об этом.

– Хорошо, даю слово.

– И, наконец, еще просьба: я знаю, мой милый, тебе у нас,может быть, и скучно, но ходи к нам почаще, если только можешь. Моя бедная АннаАндреевна так тебя любит и... и... так без тебя скучает... понимаешь, Ваня?

И он крепко сжал мою руку. Я от всего сердца дал емуобещание.

– А теперь, Ваня, последнее щекотливое дело: есть у тебяденьги?

– Деньги! – повторил я с удивлением.

– Да (и старик покраснел и опустил глаза); смотрю я, брат,на твою квартиру... на твои обстоятельства... и как подумаю, что у тебя могутбыть другие экстренные траты (и именно теперь могут быть), то... вот, брат, стопятьдесят рублей, на первый случай...

– Сто пятьдесят, да еще на первый случай, тогда как вы самипроиграли тяжбу!

– Ваня, ты, как я вижу, меня совсем не понимаешь! Могут бытьэкстренные надобности, пойми это. В иных случаях деньги способствуютнезависимости положения, независимости решения. Может быть, тебе теперь и ненужно, но не надо ль на что-нибудь в будущем? Во всяком случае, я у тебя ихоставлю. Это все, что я мог собрать. Не истратишь, так воротишь. А теперьпрощай! Боже мой, какой ты бледный! Да ты весь больной...

Я не возражал и взял деньги. Слишком ясно было, на что он ихоставлял у меня.

– Я едва стою на ногах, – отвечал я ему.

– Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай!Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так и скажу, в каком ты положении. Ненадо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь,если только сам буду ноги таскать. А теперь лег бы ты... Ну, прощай. Прощай,девочка; отворотилась! Слушай, друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты,впрочем, ей не говори, что я дал, а так, просто истрать на нее, ну тамбашмачонки какие-нибудь, белье... мало ль что понадобится! Прощай, друг мой...

Я проводил его до ворот. Мне нужно было попросить дворникасходить за кушаньем. Елена до сих пор не обедала...

Но только что я воротился к себе, голова моя закружилась, ия упал посреди комнаты. Помню только крик Елены: она всплеснула руками ибросилась ко мне поддержать меня. Это было последнее мгновение, уцелевшее вмоей памяти...