Он с ужасом искал... и не находил.

— Ну, как тебе? — спросил Громыхало довольно

— Крас-с-сота...

— То-то, — сказал Громыхало, словно он был легатомэтого прекрасного войска. — Ты еще увидишь, как они дерутся!

— Представляю...

— Представлять будешь потом. Это надо видеть.

Манипула двигалась как чудовищный дракон, весь в плотнойчешуе щитов и с длинными смертоносными сариссами. Даже не дракон, а гигантскаямногоножка, чьи кованые сапоги заставляют вздрагивать землю ударами в такт.

Легионеры повернули за угол точно и согласованно, не теряястроя, это выглядело как будто длинная панцирная многоножка двигается легко исвободно.

Народ на площади разразился гневными криками. Навстречулегионерам выбежали молодые парни, на ходу раскручивая над головой пращи. Тяжелыекамни вспорхнули над головами, как вспугнутые воробьи. Воздух залопотал подобнопорванному парусу. Камни с сухим стуком били в щиты, шлемы, а один легионер, неуспев вздернуть щит, опрокинулся навзничь с кровавой кашей на месте лица.

Фарамунд увидел, что дыра на месте легионера тут жезатянулась, как затягивается отверстие в ряске от брошенного в пруд камня.

Стена щитов надвигалась, даже не качаясь при каждом шаге.Легионеры шли в ногу, нечеловечески тяжелые, страшные.

Из домов выбегали люди, в руках у кого праща, у кого меч,копье, дротик. Фарамунд изумился, когда ему сунули в руки широкий неуклюжийщит, а совсем дряхлый старик протянул ему короткий меч:

— Покажи им! Покажи!

Громыхало уже был с мечом, таким же точно коротким, похожимна нож для разделки рыбы, злобно и насмешливо кривил губы. Толпа ощетиниласьразновеликими копьями, дротиками, прикрывалась щитами. Все, как понял Фарамунд,местные франки, что живут в городе, служат римлянам, платят им подати, но неуходят, как поступили бы настоящие вольные франки, а просто требуют от своиххозяев все больше и больше жратвы, вина, развлечений, свобод...

Ровная стена легионеров надвигалась, кое-где соприкоснулисьс толпой, оттеснили. Фарамунд с дрожью в теле смотрел в узкую щель междуквадратными щитами и металлическими шлемами. Глаза легионеров смотрели в негохолодно и равнодушно, как глаза ящерицы или большой рыбы.

Он выставил щит, круглый, деревянный. Легионер сделал шагвперед, а с ним и вся стена щитов, Фарамунд ощутил толчок, который отбросилназад с такой неодолимой силой, что едва не опрокинулся на спину: на его щитдавила вся стена сцепленных краями щитов легиона!

Римлянин жал щитом, умело перенося вес тела на правую ногу,но равновесия не терял. Он знает, а теперь видел и Фарамунд, что пока стройедин, то с самим легионером ничего не случится. Если же нажать так, чтокаким-то чудом заставить легионера отступить на шаг, то сосед легионера справамолча сунет лезвием в левый бок, этот так же молча переступит через труп тупоговарвара, и стена двинется дальше.

Вот почему эти железные легионы прошли победным шагом повсем землям и народам! Они даже не вступили в бой, здесь ведь свои горожане,просто идут, а вся огромная толпа, где народу впятеро больше, бессильнопятится! Рядом с ним натужно сопит и отступает шаг за шагом могучий, как бык,Громыхало, кто бы его заставил попятиться! — с другого плеча слышитсякряхтение другого местного франка, явно кузнец, весь пропах дымом и запахомжелеза, он покраснел, как вареный рак, напрягся, но его ноги скользят поровному камню, а железная лавина наступает без всяких усилий. Это монолит,монолит из одинаковых железных брусков, слитых воедино, а они, которыеотступают... даже если каждый по одиночке что-то да стоит, то, что они рядом снастоящей армией?

Они выдавливают толпу к городским воротам, понял он. Боятсяпроливать кровь, чтобы не разъярить толпу еще больше. Судя по крикам, префектпообещал какие-то уступки, снижение налогов. Врет, конечно, не в его властиснижать налоги.

Громыхало хрипел, шея стала угрожающе багровой, жилы страшновздулись. Он упирался так, словно от его усилий зависела судьба всех франков насвете. Стена легионеров почти не замедлила шаг, шагала медленно, мерно, ноФарамунд уже чувствовал спиной приближение городской стены.

— Хватит, — прохрипел он. — Громыхало!..Хватит! Это не наше дело.

Громыхало налегал всем весом на щит, с той стороны на щитдавил закованный в блестящие латы легионер. Не такой огромный, как Громыхало,но его щит справа и слева был сцеплен краями с такими же щитами таких жеодинаковых легионеров. Разъяренного франка отодвигало, как если бы он был изпуха.

— Не могу... — донесся сдавленный хрип Громыхало.

Фарамунд только теперь ощутил, что в спину давят другиепотные жаркие тела. Легион отодвигал не его с Громыхало, а всю толпу, и дивно,что он еще не задохнулся в этой тесноте.

Потом было самое позорное. Их прижали к стене. Ворота былираспахнуты, их выдавили за город как загустевшее масло из бурдюка. Их не били,только самых последних подгоняли ударами копий, да и то тупыми концами.

Ворота заперли, слышен был крик легата, после чего землявздрогнула, раздался грохот подкованных сапог. Грохот удалился, затих, легионвернулся в казарму.

По эту сторону ворот стоял злой крик, но многие хохотали,веселились, рассказывали друг другу, как отважно они держались.

Громыхало сидел на земле, по лицу бежали крупные струи пота.На Фарамунд взглянули злые глаза, но Громыхало дышал тяжело, выговорить ничегоне мог, Фарамунд спросил:

— И что... теперь?

— Да ничо, — огрызнулся Громыхало. — Давноменя так не позорили!

Фарамунд кивнул на толпу:

— Да они вроде бы не чувствуют себя опозоренными.

— То они. А то мы!

— Да ладно... Я, к примеру, рад, что видел такое. Чтобудет с ними?

Громыхало раздраженно отмахнулся:

— Дадут поостынуть, а потом ворота откроют. У всехздесь дома, семьи. Им просто показали, что сила по-прежнему в руках префекта. Атебя что, в самом деле, не задело?

— Задело, — признался Фарамунд. — Еще какзадело.

Все эти дни его трясло от радостного ожидания. Лютеция...Лютеция. Лютеция!.. Солнце как проклятое заблудилось где-то по ту сторону туч,не сумело отыскать дорогу к горизонту, так и застыло, задремало, превративкороткий день в бесконечный год.

Чувствуя, что начинает бросаться на стены, он собрал войскои подвел к Люнеусу. К нему ежедневно приходили молодые парни из соседних идальних деревень, просились в его войско: все горели жаждой подвигов, воинскойславы.

В городке снова побывали соглядатаи, все вызнали, теперьФарамунд мог раздумывать, как же удовлетворить ущемленное самолюбие.