– И каков же ответ?

– Единственное, что мне сначала пришло в голову, – эточье-то намерение получить алиби. Иметь твердое алиби на то время, когдаЖозефину стукнули по голове. Но это не убедительно, во-первых, потому, что всеравно ни у кого, по-моему, нет алиби, а во-вторых, вряд ли можно былорассчитывать, что девочки не хватятся за ленчем и не пойдут ее искать – а тогданайдут этого мраморного льва и обнаружат ловушку. Весь этот modus operandiбудет тогда нетрудно разгадать. Если бы, конечно, убийца убрал мраморный брусокдо того, как девочку нашли, это всех бы поставило в тупик. Но так, как оноесть, концы с концами не сходятся.

Он развел руками.

– Ну, а какое объяснение вы предлагаете в данный момент?

– Особенности личности. В частности, идиосинкразия как отличительнаяособенность Лоуренса Брауна. Он не любит насилия – он не может себя заставитьсовершить физическое насилие. Он не мог бы стоять за дверью и шарахнуть ребенкапо голове. Но он мог бы соорудить ловушку, уйти и не видеть, как она сработала.

– Понимаю, – сказал я, – тот же эзерин в бутылочке из-подинсулина.

– Вот именно.

– Вы думаете, он сделал это без ведома Бренды?

– Это объясняет, почему она не выбросила пузырек отинсулина. Они, конечно, могли договориться между собой, а могла и она самапридумать этот трюк с отравлением – приятная легкая смерть для старого,усталого мужа… и все к лучшему в этом лучшем из миров. Но готов поклясться,ловушка не ее рук дело. У женщин нет веры в то, что механическая игрушкасработает так, как надо. И они правы. Думаю, что эзерин – это идея Бренды, новот осуществить ее она заставила своего преданного раба. Такие, как она,избегают сомнительных поступков. Хотят иметь непотревоженную совесть. Теперь,когда есть письма, заместитель прокурора разрешит возбудить дело. Они потребуютеще кое-каких объяснений. И тогда, если девочка благополучно выкарабкается, всебудет обстоять наилучшим образом. – Он искоса бросил на меня взгляд. – Ну как?Какие ощущения от помолвки с миллионом фунтов стерлингов?

Я невольно вздрогнул, так как в тревогах дня совершеннозабыл об этом новом развороте событий вокруг завещания.

– София еще ничего не знает. Хотите, чтобы я ей сказал?

– Гейтскил, я понял, сам собирается сообщить им этупечальную (а может, и радостную) новость завтра после дознания.

Тавернер умолк и в раздумье поглядел на меня.

– Интересно, как будет реагировать семейство? – сказал он.

Дознание в основном происходило так, как я предсказывал. Потребованию полиции была объявлена отсрочка.

Мы были в хорошем настроении, так как накануне вечером избольницы сообщили, что травма у Жозефины оказалась не такой серьезной, как тогоопасались, и что она скоро поправится. В настоящий момент, сказал доктор Грей,к ней велено никого не пускать, даже мать.

– Мать в первую очередь, – шепнула мне София. – Я дала этопонять доктору Грею. Впрочем, он и сам хорошо знает маму.

У меня на лице, очевидно, отразилось сомнение, так как Софиярезко спросила:

– Почему ты смотришь на меня с таким неодобрением?

– Я… я полагал, что мать…

– Чарльз, я рада, что у тебя еще сохранились прекрасныестаромодные взгляды. Но ты, я вижу, плохо представляешь себе, на что способнамоя мать. Наша дорогая мамочка не виновата – она ничего поделать с собой неможет. Она разыграла бы там грандиозную драматическую сцену, а такие сценыдалеко не лучший способ восстановить здоровье человека с головной травмой.

– Обо всех-то ты печешься, радость моя.

– Кому-то приходится это делать сейчас, когда нет деда.

Я внимательно поглядел на нее и решил, что старый Леонидисдо конца сохранил проницательность ума – бремя ответственности уже легло наплечи Софии.

После дознания мистер Гейтскил вместе с нами вернулся в «Трифронтона».

Откашлявшись, он торжественно, как на богослужении, объявил,что у него есть некое сообщение, которое он должен довести до сведения семьи.

Все собрались в гостиной у Магды. На этот раз мне было проще– я чувствовал себя как бы за сценой, – я знал заранее все, о чем собиралсясказать Гейтскил.

Я приготовился внимательно следить за реакцией всехдействующих лиц. Гейтскил был сух и немногословен. Видно было, что он держит вузде свои личные обиды и раздражение. Сначала он прочел письмо АристидаЛеонидиса, а затем само завещание.

Наблюдать лица было необыкновенно интересно. Я жалел только,что не мог видеть все одновременно.

Я почти не глядел на Бренду и Лоуренса. Обеспечение Брендыпо завещанию оставалось прежним. Меня главным образом занимали Роджер и Филип,а потом уже Магда и Клеменси.

Поначалу мне казалось, что они все держатся прекрасно.

Губы Филипа были плотно сжаты, красивая голова откинутаназад на спинку высокого кресла. Он не произнес ни слова.

Магда, напротив, разразилась потоком слов, как толькоГейтскил кончил читать. Ее богатый модуляциями голос захлестнул жалкий тенорок,как захлестывает речушку надвигающийся прилив.

– София, дорогая… это поразительно… И до чего романтично!Кто бы мог подумать, что наш старенький дуся окажется таким коварным и лживым,совсем как малый ребенок. Он что, не доверял нам? Или считал, что мы на негорассердимся? Мне казалось, он никогда особо не выделял Софию. Но есливдуматься, это так драматично.

Магда вдруг легко вскочила на ноги, танцующей походкойподбежала к Софии и отдала ей глубокий поклон:

– Мадам София, твоя несчастная, нищая старуха мать просит утебя подаяния. – В голосе ее появились просительные просторечные интонации: –Подай грошик, милочка. Твоей маме хочется в кино сходить.

Она протянула Софии руку, как бы для милостыни.

Филип, не двинувшись с места, процедил сквозь сжатые зубы:

– Магда, прошу тебя, прекрати это фиглярство.

– Ну, а как же Роджер? – воскликнула Магда, неожиданноповернувшись к Роджеру. – Бедный наш милый Роджер! Старик собирался прийти емуна помощь и спасти, а тут вот не успел и умер. И теперь Роджер остался ни счем. Ты слышишь, София? – Она величественно посмотрела на дочь. – Твой долгсделать что-нибудь для Роджера.

– Нет, – раздался голос Клеменси. Она даже выступила вперед.По лицу было видно, что она готова к бою. – Ничего не надо. Решительно ничего,– заявила она.