Поэтому расчеты немецких 80-мм минометов образца 1932 года, которых в вермахте было на лето 1941 года порядка 14 тысяч штук, являлись подобием смертников. Если кто-то из них выжил в той войне, то, подозреваю, он сломал свой миномет и убежал подальше от фронта. Дело даже не в том, что немецкие конструкторы к этой трубе придумали мину с таким чувствительным взрывателем, что даже в дождь стрелять нельзя было, а уж оборудовать позицию в лесу и оттуда кидать по русским мины — тем более. Если мина случайно за ветку заденет — она над расчетом и разорвется. Т. е., стрелять можно было только в чистом поле. Но в чистом поле расчет этого миномета чувствовал себя как в тире, если русские выставляли против него аналогичную систему. Только не стрелками в тире себя немцы чувствовали, а мишенями, которые безнаказанно расстреливаются…

* * *

…К сожалению, в подавляющем большинстве даже советских фильмов о войне совершенно никак не показана работа командиров уровня от батальона и ниже во время боя. И не только в фильмах, даже в книгах. Даже в повестях такого писателя, как Юрий Бондарев, относящегося к категории так называемых лейтенантских писателей. Более-менее — «В окопах Сталинграда» В. Некрасова. Но это почти исключение из общего правила. Общее правило — показать героизм. Не мастерство, умение, командирскую работу, а героизм. Поэтому всё, что читатель военной прозы и зритель военных фильмов читает и видит — это взводные и ротные в героической истерике мечутся по окопам и орут в телефонную трубку с оборванным проводом. Я даже почти не утрирую.

Истоки такого положения в том, как в СССР формировался писательский корпус. Наглядный пример, если брать писавших о войне — Константин Симонов. Родился в 1915 году, захотел стать писателем, в 1935 году, в двадцать лет, поступил в Литературный институт имени Горького, закончил его и в 1939 году был направлен военным корреспондентом на Халхин-Гол. После командировки стал специализироваться на военной теме. Но сам по себе Симонов — не военный, хотя во время войны и носил военную форму, как корреспондент «Красной Звезды». Грубо выражаясь, он не был специалистом в той теме, которая была основной в его творчестве. Он не жил в ней, он видел ее со стороны и даже больше не видел, а слышал, опрашивая военных, как корреспондент.

И Симонов — типичный пример. Выучился на писателя и стал писать о войне. И такая же проблема с советской прозой, называемой производственной. Писателей пытались гонять по командировкам туда, где они должны были изучать ту тему, о которой нужно было сочинять романы и повести, оплачивали им эти командировки, всячески стимулировали. Кто-то из писателей добросовестно пытался вникнуть, кто-то халтурил, но всегда получалось, в среднем, уже литературная халтура в смысле описания как самой войны, так и производства в мирное время. Характеры, герои, развитие сюжета — этому в Литературном институте учили. Не учили только той специальности, людей которой будущий писатель изображал.

Производство, так сказать, писателей в специальном институте — конечно, глупость. Не делаются писатели в специальных институтах. Но Советской власти, получившей в наследство от РИ писательскую интеллигенцию, массе которой было совершенно чуждо то, чем живут какие-нибудь рабочие, даже инженеры, да еще и убежавшей в эмиграцию, в большинстве своем, деваться было некуда. Приходилось заниматься производством своих, «пролетарских» писательских кадров, чтобы не завалить на бок идейно-воспитательную работу с населением. В принципе, с задачей справились, писатели появились, даже были очень хорошие писатели. Только литература, в массе своей, превратилась именно в описание трудового и военного подвига без всяких «нюансов», о которых пишущие были не в курсе.

Был сформирован такой своеобразный стиль советской литературы, в которой тон задавали выпускники Литературного института. В почти любом рассказе, романе, любой повести о военных и людях труда можно было прочитать о душевных терзаниях и порывах героев, но о специальности, профессии этих героев читатель не получал почти никакого представления. И откуда оно могло там взяться, это представление, если сам писатель этой специальностью, профессией не владел?

Да, пожалуй, еще и по рукам дадут, если в редакцию какой-нибудь военный или производственник принесет свою повесть, в которой будут «нюансы», раскритикуют за увлеченность «бытом», укажут, что дело писателя — характер и эпоха, а не то, как ключом гайку на болт закручивать. Даже если примут к печати, то кривясь. Как пример, повесть фронтового лейтенанта В. Курочкина «На войне как на войне». Шедевр именно лейтенантской литературы. Ее вершина. Напечатали, сдержанно похвалили. Даже фильм сделали. Но ни премий, ни наград. Так Курочкин еще и Литературный институт заочно окончил, так бы «На войне как на войне» осталась вообще только в виде рукописи.

Может быть, я преувеличиваю, но вы в романе К. Симонова «Живые и мертвые» сможете найти хоть что-то, касаемое самой командной деятельности одного из главных героев — Серпилина. Там только командирские дрязги и всякие высокопарные словеса о войне, на которые в боевой обстановке у человека, занимавшего должность аналогичной Серпилинской, элементарно не было бы времени.

Такой литературный подход, именно в литературе, рассчитанной на массового читателя, в художественной, оказался весьма вредным в итоге. Массовый советский читатель не получил почти абсолютно никакого представления о том, что происходило на поле боя, как там действовали советские солдаты и командиры, зато осознал — трудности и героизм. Особенно трудности. Причем, трудности и лишения — одной стороны, советской. Что там было у немцев — читателю никто не доносил. Немецкая сторона в нашей литературе и нашем кинематографе стала какой-то темной, бездушной силой, у которой не было таких трудностей и лишений. Я это серьезно. Общий образ советской военной литературы и кинематографа — мы преодолеваем трудности, лишения, проявляя героизм в противостоянии с сильным, коварным до зубов вооруженным противником.

Я не напрасно ушел в такое обширное отступление насчет литературы. Именно на ее образ прекрасно легла, как на подготовленную почву, вся постперестроечная и современная историография о превосходстве вермахта. В том числе и в артиллерии. Теперь российскому читателю, после советской литературы, не составляет труда впарить, что только благодаря героизму, вопреки колоссальным потерям, была сломана немецкая военная машина. Ведь массовому читателю так и не объяснили, что на самом деле происходило с этой машиной на поле боя, когда она сталкивалась с советскими бойцами и командирами, вооруженными коряво и глупо сляпанным оружием, как нам сейчас объясняют всяческие эксперты, наподобие Широкорада. Чтобы понять, насколько труднее и страшнее воевать было именно немцам, нужно знать хотя бы основы