Старший лейтенант Черняк наблюдал за происходящим круглыми, слезящимися, тоскливыми глазами. Ноги у него подогнулись; штык, пронзивший его насквозь и на добрых пять сантиметров вошедший в глинобитную стену, с негромким металлическим скрежетом вышел из пробитого в смешанной с соломой глине углубления, и Черняк медленно осел на пол, царапая стену торчащим из спины стальным шипом. На пожелтевшей побелке осталась широкая кровавая полоса.

Албанец, державший Марину, посмотрел на своего напарника и игриво подвигал бровями, предлагая, по всей видимости, довести до конца то, что так успешно начал Черняк. Напарник отрицательно покачал головой и, подняв на уровень груди левое запястье, постучал ногтем по циферблату часов. Второй албанец кивнул со слегка разочарованным видом, отпустил голову Марины и, когда та перевернулась на спину, жадно хватая воздух широко открытым ртом, быстро накрыл ее лицо подушкой. Он вдавил в подушку ствол пистолета и спустил курок. Приглушенно хлопнул выстрел, в воздух взлетела парочка перьев, запахло паленым. Обнаженное тело конвульсивно содрогнулось, заставив кроватные пружины в последний раз издать характерный скрип, и обмякло.

Албанец приподнял простреленную, обожженную подушку, уронив на лицо убитой целую горсть подпаленных выстрелом перьев. Глаза Марины остались широко открытыми, рот тоже. Из-под затылка по белой простыне медленно расплывалось кровавое пятно: пуля вошла в открытый рот, выбив два передних зуба, пробила мягкое нёбо и, разрушив мозг, прошла навылет.

Убийца равнодушно уронил подушку на пол и вслед за своим товарищем вышел из спальни. Сидевший на полу со штыком в животе Черняк видел все до мельчайших деталей. Он чувствовал себя жуком, наколотым на булавку равнодушной рукой юного натуралиста, но, в отличие от жука, не мог даже дергать лапками: конечности не слушались его, жизнь по капле уходила из холодеющего тела вместе с кровью, которая текла по крашеным половицам, сквозь щели просачиваясь в подпол.

Он оставался в сознании, когда убийцы, покряхтывая от тяжести, втащили в комнату и с облегчением свалили в угол окровавленную тушу в милицейском мундире – то, что когда-то было старшиной Зубко. Черняк видел, как один из них, торопливо раздевшись, натянул на себя форму и перепоясался ремнем с портупеей и кобурой, в которой лежал табельный пистолет старшего лейтенанта. Черняк был крупным мужчиной, и его форма сидела на убийце мешком, но того это обстоятельство, казалось, нисколько не смущало.

Поправив на голове милицейскую фуражку, убийца посмотрел на Черняка. Лейтенант закрыл глаза в ожидании неизбежного контрольного выстрела, но вместо этого услышал лишь щелчок выключенного ночника и удаляющийся скрип половиц. Усиливающееся жжение под диафрагмой подсказало ему, почему незнакомцы не стали его добивать: штык пробил желудок, и теперь сочащаяся оттуда кислота должна была в течение считаных минут довершить то, чего не сделала сталь. Черняк хотел открыть глаза, но это простое действие в данный момент показалось ему не стоящим тех усилий, которые следовало приложить, чтобы разлепить налитые свинцовой тяжестью веки. В следующий миг сознание покинуло его, чтобы больше никогда не вернуться.

Перед тем как выйти из дома, человек в милицейской форме на минуту задержался в сенях. То, что он искал, обнаружилось почти сразу: ключ от входной двери висел на вбитом в стену рядом с выходом ржавом гвозде. Запирая дверь снаружи, албанец услышал, как за спиной, во дворе, завелся двигатель милицейской машины.

Вскоре «девяносто девятая» с бортовым номером сто шестьдесят два пересекла городскую черту Нежина. Когда она выехала на трассу Е381 и, пронзая сгущающуюся темноту бледными лучами фар, устремилась в сторону российской границы, албанец, одетый в форму инспектора Черняка, опустил оконное стекло и на ходу выбросил в наступающую ночь ключ от дома веселой вдовушки по имени Марина.

Убаюканный плавным покачиваньем кабины, монотонным гудением мотора и приглушенным бормотанием радиоприемника, Глеб действительно задремал. Однако какая-то часть его сознания все время оставалась начеку, и, когда вокруг что-то изменилось, Слепой моментально проснулся и открыл глаза.

Первое, что он увидел, были красно-синие сполохи, озарявшие ночную тьму за окнами кабины. Грузовик притормаживал, вздыхая пневматическими тормозами. Глеб сообразил, что их обгоняет милицейская машина с включенным проблесковым маячком. Правда, вела она себя как-то странно: несмотря на то что скорость грузовика снижалась, патрульный автомобиль не спешил вырваться вперед. Глеб его не видел, ему были видны только вспышки проблескового маячка, разгоравшиеся и гасшие, казалось, прямо за окном со стороны водителя. Благодаря этому сосредоточенное лицо сидевшего за рулем Всеволода Витальевича становилось то синим, как у лежалого покойника, то красным, как у человека, переборщившего с паром в русской бане.

Еще Сиверов заметил, что милицейская машина потихоньку, но очень настойчиво оттирает их к обочине. Вскоре правые колеса грузовика запрыгали по неровной щебенке, поднимая в воздух невидимую в темноте пыль. Как только это произошло, милицейский автомобиль вырвался вперед и тоже принял к обочине перед самым носом «мерседеса», заставив Всеволода Витальевича окончательно съехать с дороги и резко ударить по тормозам.

– Что делают, паскуды! – в сердцах воскликнул водитель, затягивая ручной тормоз.

Глеб промолчал. Эта встреча на ночной дороге ему не нравилась: уж очень все это напоминало геройское задержание опасных преступников, угнавших чужой автомобиль с ценным грузом.

– Не пойму, – сказал он, – это наши, что ли? Бортовой номер вроде тот…

– Тот, тот, – нашаривая в спальнике папку с документами, сквозь зубы подтвердил Всеволод Витальевич, – он самый, сто шестьдесят второй. По бабам небось шастали, а теперь будут пальцы веером распускать: почему следуете без сопровождения? Контрабанду по дороге подцепили? Знаю я эту породу, насмотрелся за столько-то лет… Наперед знаю, что они скажут, уроды.

– Я знаю все твои трещинки, пою твои-мои песенки, – пробормотал Глеб.

– Во-во, – недобро хохотнув, подхватил Всеволод Витальевич, – точно! Блин, глаза бы мои на них не смотрели. Так бы и дал монтировкой по башке…

Милицейская «девяносто девятая» с бортовым номером сто шестьдесят два, отчетливо выделявшимся на темно-синей крышке багажника, включила белые огни заднего хода и одним быстрым, плавным рывком попятилась, остановившись буквально в каком-нибудь полуметре от переднего бампера грузовика. В лица ударил отраженный ее боковыми зеркалами яркий свет фар; Всеволод Витальевич передвинул рычажок, и этот ослепительный блеск сменился тусклым свечением габаритных огней.

Передние дверцы «Лады» одновременно распахнулись, и на дорогу выбрались два человека. Один из них был одет в милицейскую форму с белой портупеей