посмотрел в направлении Берлина. Свежий весенний ветерок приятно холодил разгоряченное лицо, обдувая щеки и волосы и принося с собой запах гари. Далеко за городом по темному небу металось малиновое зарево, прошитое огненными трассами выстрелов. Несколько часов отдыха – и снова в бой.

«Вот, папочка, и конец войне. Знал бы ты, сколько крови и слез… Хотя ты знаешь, и видишь, и не раз спасал меня», – подумал Юрий.

– Командир, спускайся, – оборвал мысли голос заряжающего, – я жратву принес.

– Не жратву, а ужин. Сколько тебя, Ефремов, учить можно? А еще собираешься в пединститут.

– В институте я армейский лексикон в запас отправлю. До следующей войны, – сказал Ефремов.

– Тьфу на тебя, одной войны на столетие хватит… – Юрий сделал паузу, – нет, на тысячелетие! Надо фашистов так разбить, чтоб никто никогда в мире и мечтать не смел даже смотреть в нашу сторону.

Котелок в руках Ефремова источал густой аромат лаврушки и мяса, от которого немедленно потекли слюнки.

Юрий соскользнул вниз, сразу почувствовав, как земля дала резкий крен на сторону. Он усмехнулся: за день так в танке наболтаешься, что твердь кажется непривычной. Но ничего, осталось еще немного, еще чуть-чуть. Дойти бы до Берлина, посмотреть, как над Рейхстагом полощется красное знамя, а потом поехать во Францию и разыскать Таню. Юрий знал, что последнее невозможно, но мечта о встрече с Таней была той спасительной ниточкой, за которую он держался все прошедшие годы.

И сразу в груди заныла тревога: как она там, жива ли? Из памяти в который раз выплыл день, когда однажды ночью повернулся ключ в замке и в тишине раздались осторожные шаги, словно кто-то ступал по хрупкому льду. Танин приезд он помнил до мелочей, перебирая в памяти каждое драгоценное мгновение. Ее руки, губы, волосы, быстрая улыбка, глаза, которые в момент волнения становились черными, почти агатовыми.

А сколько за предвоенные годы было написано писем! До войны Юрий слал их на Танин парижский адрес, не указывая отправителя, опуская в почтовый ящик как в полынью. Неужели ни одно письмо не дошло?

Он принял из рук Ефремова горячий котелок. Зачерпнув желтоватый рис с крупинками черного перца, жадно отправил ложку в рот и только потом поискал глазами, куда бы присесть. Взгляд уткнулся в поваленный дуб толщиной в несколько обхватов.

– Товарищ старший лейтенант, здесь есть скамейка. Мы с ребятами уже брезент натянули, – жарко зашептал над ухом радист-пулеметчик, совсем молоденький малец, только что прибывший на замену убитому Квасову.

– Спасибо, Сережа, я тут посижу, а вы с ребятами покемарьте, пока есть свободная минутка. Времени в обрез.

– После войны отоспимся, – белозубо засмеялся Сережа, – у меня сна ни в одном глазу. Как подумаю, что скоро Берлин, – плясать хочется.

Как будто подслушав Сережину идею, совсем рядом переливисто заиграла гармонь, с лихим посвистом выпуская мелодию сквозь разорванные мехи. И хотя музыка по парку разлеталась веселая, на душе вдруг стало светло и грустно, как бывает в конце изнурительного пути, выбравшего все силы до последней капли.

Когда Юрий, чиркая ложкой по днищу котелка, выскребывал кашу, по колонне покатился крик:

– Товарищи офицеры, к командиру полка!

Гармонь всхлипнула и смолкла.

– Бегом марш! – озорно закричал кто-то из темноты в глубине парка.

В два жевка проглотив кашу, Юрий сунул котелок в руки Ефремову и быстрым шагом пошел к головному танку.

Париж, 1945 год

Ранее утро рассыпало по паркету яркие золотые брызги.

«Хоть веником подметай», – подумала Фелицата Андреевна и пошла в кухню, словно бы и вправду хотела собрать на совок солнечные осколки. Она только что проводила Варю в школу, а Таню на работу, и наслаждалась временным затишьем.

Хорошая весна в этом году – пасхальная, с нарастающей внутри светлой радостью. Красная Армия наступала, и со дня на день ожидалась сдача Берлина. В воображении Фелицата Андреевна представляла последнюю битву сродни падению Иерихона: затрубят трубы русского оружия и рухнут стены, погребая под собой всю мразь, что вылезла на ясный свет. Чтобы не пропустить сводку новостей, Фелицата Андреевна увеличила звук радио как раз в тот момент, когда диктор стал сообщать о безоговорочной капитуляции. Пальцы, лежащие на ручке приемника, дрогнули, и торжествующий голос диктора наполнил квартиру до отказа: «Восьмого мая в пригороде Берлина Карлсхорст состоялась церемония подписания окончательного Акта о полной и безоговорочной капитуляции Германии».

Окружающий мир сначала потух, а потом вспыхнул и закружился пестрой павловопосадской шалью. Чтобы не упасть, пришлось упереться руками в спинку стула.

Значит, конец войне, мир. Господи, сила Твоя!

Почти на ощупь Фелицата Андреевна дошла до окна и резко распахнула створки, чтобы впустить в дом первый мирный день после пяти страшных лет горя и неизвестности. Внизу по мостовой спокойно шли пешеходы. В кафе на углу сидела пара ранних посетителей. Жена булочника, вооружившись ведром и тряпкой, мыла витрину магазинчика.

Фелицата Андреевна подумала, что Большая война для французов закончилась в прошлом августе вместе с уходом немцев, оставив в Париже лишь отголосок дальней бури. Париж пел, любил, пек булочки и обсуждал моды, в то время как Россия сражалась с фашизмом практически один на один. Сражалась и победила.

– И ныне, и присно, и в бесконечные веки, – произнесла вслух Фелицата Андреевна первое, что пришло ей на ум.

Сейчас хотелось быть не в Париже на улице Мучеников, а в Ленинграде на Дворцовой площади. Наверное, там собралась толпа людей с родными, измученными лицами. Многие плачут, но глаза все равно сияют счастьем и радостью. Обнять бы их, опуститься на колени перед их подвигом и стоять с повинной головой за то, что все это время была далеко от Родины.

Фелицата Андреевна внезапно засуетилась: новость разлетится мгновенно, прибегут Таня и Варя, наверняка придут Люда и друзья по эмиграции. Она побежала печь пирог, но рассыпала единственный стакан муки, а яйцо разбилось прямо в раковину. Бросившись подметать, Фелицата Андреевна запуталась в фартуке, ушибла об косяк колено, села на пол и заплакала, размазывая по щекам слезы радости. Поскольку она была одна, то не стеснялась выплескивать чувства, тихонько по-крестьянски подвывая и сморкаясь в кухонное полотенце. И так сладостно было плакать, что Фелицата Андреевна внезапно почувствовала себя маленькой девочкой в матросском костюмчике, к которой сейчас прибежит мама и утрет слезы душистым платком.

Короткий звонок в дверь заставил ее резко встать. Вытерев слезы быстрым движением, она поправила прическу и одернула платье. Скорее всего, это свои спешат поздравить. Первое, что она увидела за дверью, были мужские ладони, державшие кепку, наполненную кипенью