Какие жертвы приносила?

Какой в груди роптал вопрос?

В какой грозе ее ветрило,

Противясь долго, порвалось?

Нет! кто стремился непонятно

К тому, что в жизни не сыскать,

Кто мог, обманутый стократно,

Сберечь надежды благодать;

Кто на земле душой измерил

Избыток тех надземных сил, –

Не виноват он в том, что верил,

Не виноват он, что любил!

6

Приближался день, который Вера Владимировна всегда праздновала, – день рождения Цецилии. И в этот раз она делала разные приготовления, чтобы его провести как можно веселее: обед, концерт, bal champêtre[59], ужин, – все только возможное учреждалось с большим старанием и с большими издержками. Веселие людей высшего круга неимоверно дорого. В этот день Цецилия, просыпаясь, нашла на своем диване материнские подарки: два прелестных платья – одно для обеда, другое для вечера – и чудеснейший, из Парижа выписанный кружевной шарф. В течение утра она получила дюжины две букетов и дюжины три дружеских записок, – все одного и того же содержания, на которые должно было отвечать одно и то же разным образом. Светские женщины дошли до этого изумительного искусства варьировать раз тридцать фразу, которая и с первого раза ничего не значит. Потом приехала Валицкая с дочерью (других в это утро не принимали). Цецилия пошла с Ольгой в садик немного отдохнуть от переписки. Они уселись в самый уголок, где было несколько тени, и заболтали между собой; поговорили о двадцати разных предметах, потом голос Ольги сделался еще тише и таинственнее.

– Послушай, – сказала она, – ты погубишь Ивачинского; он так был убит твоим вчерашним равнодушием, что с отчаяния всю ночь проиграл в карты у Ильичева и был совсем как безумный.

– Кто тебе сказал? – спросила Цецилия.

– Двоюродный брат рассказывал маменьке; он там был и видел Дмитрия. Ты его, право, доведешь до бог знает чего; он сделается игроком.

Это говорила не сама Ольга, это был урок ее матери. Одна Валицкая знала всю силу и наивность женского самолюбия, одна Валицкая ведала, до какой степени мужчина становится интереснее для женщины и ей милее, как скоро она видит возможность изменить его по-своему, исправить от порока, спасти от гибели. Чем важнее опасность, чем бездоннее пропасть, готовая его поглотить, тем лучше, тем выше торжество, тем соблазнительней успех, тем приятнее протянуть погибающему спасительную ручку, слабую и всесильную. Валицкая решила, что Цецилия должна была сделаться женою Дмитрия, чтобы не сделаться как-нибудь женою князя Виктора, и Валицкая шла к цели; а Ольга, с своей стороны, имея также в виду сберечь для себя драгоценного князя и не очень будучи уверена в Цецилии в этом отношении, была хоть слишком молода, чтобы придумать нужные рычаги, недовольно умна, чтобы их употребить по материнскому указанию. В словаре языка светского такого рода поступки называются ловкими или смышлеными.

Цецилия вместо ответа склонила голову и задумалась. Но в этот день ей долго задумываться было некогда, приходило время одеваться к обеду. Валицкая уехала с дочерью, чтобы также одеться и воротиться часа через два; а Цецилия пошла в свою комнату, позвала горничную и села перед туалетом, распуская свои черные косы. Она до того была занята мечтами и мыслями, что не обращала ни малейшего внимания на свою прическу, над которой трудилась Аннушка; она, глядя в зеркало, думала только об Ольгиных словах. Итак, она могла довести Дмитрия до отчаяния! – возможность всегда лестная и удовлетворительная для женщины, вследствие которой она стала ожидать его с большим нетерпением.

Но как эти думы ею ни обладали, нельзя же было не развлечься, хоть на несколько времени, надевая новое, прекрасное платье! И в самом деле, когда она, готовая, остановилась перед зеркалом, оно ей представило такую грациозную картину, что она, смотря в него, совершенно поняла сердечные терзания бедного Дмитрия.

Обед был, как все обеды такого рода, – длинный и скучный. Кроме мужа Веры Владимировны и двух-трех на него похожих гостей, которые кушали с большим аппетитом, все ждали конца; более всех Цецилия и Ольга, потому что князь Виктор и Дмитрий должны были приехать только вечером. Справившись с обедом, сумели еще провести часа два с удовольствием, не очень заметным.

Наступило наконец время концерта; умноженное общество втеснилось в залу и стало слушать, очень терпеливо, вариации и фантазии, арии и дуэты, аккомпанированные ежеминутным двиганьем стульев, которые ставили приезжающим. Концерт заключил италианский дуэт, петый Ольгой и Цецилией; он, разумеется, был восхитителен, потому что взят из самой новой оперы, и, разумеется, восхитил слушателей донельзя. Весь тройной ряд токов и чепцов перед фортепиянами заколебался; все в углах и вдоль стен безжалостно стиснутые мужчины захлопали с буйным восторгом; только что вошедший в двери Дмитрий Ивачинский так не щадил себя, что в куски изорвал свои перчатки; сам князь Виктор аплодировал более, чем когда он в Париже слушал Гризи. Одним словом, дуэт произвел огромный эффект, после которого все разошлись в сад с искренней радостью.

Цецилия взяла Ольгу под руку и побежала с ней в свою комнату, чтобы укрыться от всеобщей благодарности, поправить прическу и переодеться для бала. В дверях стоял Дмитрий Ивачинский; он ей поклонился и прошептал пять-шесть слов; Цецилия кивнула головкой и промелькнула.

– Ольга! – сказала она, вбежавши к себе вверх и приглаживая перед зеркалом темные струи своих волос. – Ты ангажирована на мазурку?

– Со вчерашнего утра, – отвечала Ольга таким довольным голосом, что нельзя было сомневаться, кем она была ангажирована. – А ты?

– Только что, с минуту тому назад, – сказала Цецилия еще довольнее ее, бросая на диван свой чудесный шарф.

Ей было необыкновенно весело, как-то буйно и отважно весело. Она предавалась новым, увлекательным впечатлениям; она темно понимала какие-то неведомые возможности. Дочь Евы вкушала запрещенный плод; молодая пленница дохнула вольным, ароматным, Незнакомым воздухом и опьянела от него. Этого никогда не хотела предвидеть Вера Владимировна; этого никогда не предвидят эти благоразумные, предусмотрительные, осторожные женщины. Они совершенно надеются на свои материнские старания; они неимоверно последовательны с дочерями. Вместо духа они им дают букву, вместо живого чувства – мертвое правило, вместо святой истины – нелепый обман; и им часто удается сквозь эти искусные, предохранительные потемки довести благополучно дочь свою до того, что называется хорошая партия. Тогда их цель достигнута; тогда они спутанную, обессиленную, неведающую и непонимающую оставляют на волю божию и потом спокойно садятся за обед и ложатся спать. И эту же дочь они, шестилетнюю, не решались оставить одну в комнате, опасаясь, чтоб она не